Страница 34 из 79
Видели «вольнослушатели», как вернулся из правления атаман Петров, но часа два еще продолжался обычный гул заседания, а потом заорали там, как резаные:
— Разорвать большевистских подонков!
— Повесить!
— Арестовать!
— Четвертовать их перед всем народом!
Лавруха попробовал пробиться к открытой двери комнаты, но не смог, и стал спрашивать у всех:
— Чего там такое стряслось-то?
— Станичный атаман сказывает, что будто наши бабу ентую… ну, здесь все хвостом вертела!.. убили. А большевики прислали следственную комиссию из городу, чтобы найти убийцу и арестовать, — пояснил кто-то из стоявших у самой двери.
Жарко Лаврухе сделалось, душно. К выходу стал пробиваться, И на морозе опять же закурил, соображая, что к чему: «Вот до чего озверели, шакалы! Не помогло и предупреждение. Выследили девку, разбойники, да и пришибли! Вот это дак честь казачья, а хватка собачья! Хуже собачьей: ни один кобель до смерти человека не загрызет. А они посидят еще дня два тута, дак на всех подряд кидаться станут, небось… Да еще этих с комиссией принесло! Бросить их вот в эту стаю — и впрямь на клочки разорвут и опомниться не успеют… Совсем, кажись, головы потеряли, обормоты».
Заныло под ложечкой у Лаврухи, снова не миновать злодейства. Пока он так размышлял, вытирая ладонью вспотевший лоб, из дверей школы, как рой из осиного летка, вывалились кучей офицеры с винтовками и бегом рванулись в сторону станичного правления. Впереди — полковник Кузнецов с обнаженным револьвером.
— Мы им покажем, красным кобелям, следствие! — выкрикивал он. — Пусть знают наших!
— Куда это они? — спросил у выходящих казаков Лавруха.
— Арестовать комиссаров, — ответил кто-то с крыльца.
Оборвалось у Лаврухи сердце. Уж коли попала собаке кость, догложет она ее до конца и никого не подпустит. Надо, надо бы помочь людям, а как? Стань защищать — самого разорвут под горячую руку. В город сообщить? Ежели заметят, опять же несдобровать.
Не оглядываясь в темноте по сторонам, он все быстрее шагал к своему дому. А мысль, одна-единственная мысль, штопором сверлила гудящую, как паровой котел, голову: как помочь? Как?
Каждый шаг отдавался этим коротким и тупиковым вопросом. Как?
Во дворе было уже убрано, и все давно ушли в избу. Один Кузька для чего-то задержался в конюшне. Увидев Лавруху, он погасил фонарь и направился к крыльцу.
— Ужинать пойдем скорейши, — позвал он брата: — Тятя-то засветло еще пришел, а ты все гуляешь…
— Иди, иди, Кузьма, — отмахнулся от него Лавруха, как от надоедливого комара. — Подойду я сичас.
— Да ведь и Фроська твоя уж не раз об тебе справлялась.
— Иди…
Лавруха присел на верстак под сараем. Взялся было за кисет по привычке, да остановился: и так уж давно горечь во рту несусветная. Кузька натолкнул его на догадку. Даже позавидовал ущербному брату Лавруха: война его стороной обошла, и теперь такое кругом творится, а ему и дела до того нет. Возится вот во дворе да в поле. Шашку никогда в руках не держал.
Помаялся тогда Кузьма, как сбежала от него Катерина, да что поделаешь, неровню засватал отец. А тут Федот в лазарете от ран скончался. Еще до войны ушел на действительную, да так и не вернулся. Лизка-то всего с полгода с ним прожила, да столько лет в солдатках числилась, а потом и вдовой стала. Бабушку Мавру, блюстительницу чистоты семейных обычаев, тоже бог прибрал минувшим летом.
Стали примечать последнее время, что Кузьма с Лизкой живут, как в законном браке. Но никто им за это не пенял, пусть хоть такое счастье достанется двум несчастным. Да и время такое настало, что вот-вот конец света придет, кажется. Ошалели от злости люди…
— Лавруша! — крикнула с крыльца Фроська. — Чего ж ты не идешь-то? Все уж за стол сели.
Побрел, как побитый, Лавруха в избу. Черная буря сгасилась в нем, поутихла малость на морозце. А больше оттого успокоился, что уже знал, как поступить. За ужином в двух словах сказал, чем сход кончился на сегодня. Захар Иванович покрякал значительно, помыкал, словно мочалку пожевал, ничего не сказал. Только потом, выйдя из-за стола и собираясь закурить, будто про себя молвил:
— И с комиссией комиссарской то же само, кажись, будет…
— Да уж не дрогнет рука у лихого казака, — заметил Лавруха, — коли перед бабой не дрогнула!
Он быстро оделся и выскочил вон. Заложил во дворе коня быстроногого в сани полегче, сенца бросил и растворил ворота. Тут и отец на крыльце показался.
— Ты куда? — грозно и в то же время вроде бы с едва заметной тревогой спросил он.
— Затвори ворота да прикуси язык! — ответил ему Лавруха и, вскакивая в сани, добавил: — Сказал бы словечко, да волк недалечко.
В город ему не попасть — на дозорных непременно нарвешься. Задерживать-то не станут они, но, если красная подмога подоспеет, тут и дурак догадается, чья работа. Все это понятно было с первой минуты. Потому повернул он будто бы совсем в противоположную сторону, к церкви, потом на приисковскую дорогу. И хоть подальше получится порядочно, а все же до хутора Лебедевского доскачет скоро.
Еще по дороге из школы надумал прибегнуть к помощи мужиков, чтобы самому в городе не показываться. Знал в хуторе немногих, да ведь и не ко всякому с таким делом сунешься. К Прошечке, к свату бывшему, лучше не подходить, облает, скорее всего, и выгонит. С Чулком когда-то водил знакомство отец — тоже фрукт подпорченный. А сыновья его, хоть и фронтовики оба, шалопаи какие-то. Не раз встречал их в станице Лавруха.
А вот к Василию Рослову заглянуть стоит. Еще с довоенных времен знакомы. И хоть увел он, шельмец, у Кузьки Катерину, так через столько лет на то и наплевать можно. К тому же сама из их дому сбежала. Именно потому и вспомнил он про Василия, как в свой двор-то вошел да с Кузькой встретился.
В хуторе — тишина мертвая, ни огонька. Заехал он с кестеровой стороны, а когда поднимался с плотины, заметил недалеко справа большой дом. Не было раньше такого. Кто ж это сгрохал в теперешнее лихое времечко? Подвернул к рословским воротам и, чтобы не делать лишнего шума, не стал в калитку стучать, к окну в палисаднике подошел.
Но тихо-то все равно не вышло: собаки залаяли.
— Кто там? — из непроницаемой избяной утробы спросил Катин голос.
— Я это, я! Лавруха Палкин, — вдруг заволновался он, услышав этот голос, как из-под земли. Будто с того света донесся он. — Твой бывший деверь.
— Чего тебе?
— Василия повидать бы надоть.
Запрыгало, затрепетало ретивое у Кати: уж не посчитаться ли прикатили родственнички? Для чего это им Василий серед ночи понадобился?
— Одного не отпущу! — объявила она Василию. — За тобой выйду, собак спущу, кричать стану.
— Да погодила бы ты егозиться-то, — возразил Василий, одеваясь по-скорому. — Может, у его дело какое срочное. Не выходи за мной, не позорься!
— Чего там такое? — услышав их разговор, спросила с печи Дарья.
— Да вон Лавруха Палкин прискакал чегой-то, — с тревогой ответила Катя.
Дарью такое известие, как ветром, с печки снесло. Василий уже хлопнул дверью, а бабы совались от окна к окну, пытаясь выяснить, сколько же там ночных гостей подъехало. Но за воротами не видно ни людей, ни подводы. Когда растворилась калитка, во двор один Лавруха вошел. Поздоровались мужики за руку. Полегче на душе у баб стало, но пост свой у кутного окна не покинули.
Постояли мужики недолго, пока по цигарке выкурили. От калитки так и не отошли, а потом опять руки пожали и разошлись.
— Чего эт его в такую пору пригнало? — трепетно бросилась Катя к Василию, как только он переступил порог.
— Да не тряситесь вы, ради Христа, — неласково ответил Василий, на ходу скидывая полушубок и валенки и начиная одеваться снова, по-настоящему. — Без нас теперь у людей делов невпроворот.
— Зачем же он приезжал-то все-таки? — недовольно спросила Дарья, собираясь зажечь огонь.
— Не надо, — остановил ее Василий. — Я и так соберусь… Селиванову, какая на выборы-то к нам приезжала, убили казаки утром ноничка. К вечеру в Бродовскую следователи приехали, а их арестовали атаманы да тоже грозятся прикончить. Об том надоть городской Совет уведомить срочно.