Страница 28 из 79
У самого же Родиона все внутри переворачивалось от горечи поражения, от сознания собственного бессилия. А тут еще и домашние дела такие, что не мешало бы хорошенько разобраться. О делах своих ратных только и сказал, что красные город взяли. А дед опять же корить его принялся, хотя и несмело:
— Провоевали царя, паршивцы, — тянул он затравленно, — теперя вот красняки сопли вам утирают….
Бодрее всех держалась бабка Проска. Окрыленная приездом сына, порхала она по избе и по двору, как пташка. К вечеру в тот день баню затеяла. В сумерки стала посылать молодых мыться.
— Погодь, старая! — объявил Фока. — Мы вон с Родионом пойдем в первый пар. Пущай он мине пропарит: все кости хрястять.
Никто перечить ему не стал. Родион сам березовый веник принес получше из-под сарая, заварил его в горячей воде. А дед, раздевшись в предбаннике догола, натянул на уши поглубже старенькую шапку и, войдя в баню, едва не задохнулся горячим паром.
— У-ух! — кряхтел он, влезая на полок. — Тута вот я и попарюсь. Отмякнут старые кости.
Родион вынул из таза веник и, стряхнув с него горячие капли, нежно стал похлопывать распаренными листьями по спине отца. Из-под веника парок вырывался, как из вскипевшего самовара. Фока сперва довольно покрякивал, но спина зудела все свирепее, будто черви под кожей возились, и он взбеленился:
— Да чего ж ты дражнишь-то мине, как дитенка малого! Али силов уж лишилси?
— Есть еще силенки, батя! — отвечал Родион, ухватив веник двумя руками и хлеща им на полный замах.
— Во-во! Вот эт вот то самое! — похвалил дед. — Еще, еще! Пониже-то там…
От души парил ему сын и плечи, и спину, и ягодицы, и ноги. Листья с веника, между тем, облетели. Да еще сам Родион сосмыгивал их на ходу. И совершенно голые березовые прутья превратились в прекрасные розги. Фока испуганно примолк сперва. А потом, когда брызнула кровь и на мягких местах, и на спине — заверещал, как заяц в петле:.
— До смерти запорешь отца, разбойник!
— Ничего, батя. Эт чтоб ты Вальку не запорол, старый кобель! — И с еще большим остервенением свистели голые прутья, рассекая отмякшее, распаренное тело.
— Будя, будя! — взмолился несчастный Фока, извиваясь и подпрыгивая, как карась на горячей сковородке. Появились и на ногах кровавые струйки.
Озверев, Родион будто вымещал свою злость и за позор бегства от красных. Наконец обессилев, швырнул в угол полка обломанные кочерыжки, опустился на лавку и молвил устало:
— Ну вот и поквитались мы с тобой поколь, батя… Порисовал я там у тибе сзаду маленечко… Ну да лишний раз вспомнишь сына, как сноху лапать прицелишься. Бежи, посылай ее париться. Да веничек свежий пущай захватит.
Выбрался Фока в предбанник, с трудом натянул кальсоны, сунул в опорки ноги, накинул на голые плечи шубу. А тут и Валентина — вот она.
— Побанился, что ль, батюшка? Можно заходить?
— Веник захвати свежий под сараем сперва! — ответил свекор и двинулся на выход.
На морозце в потемках голову обнесло, попятился Фока. Валька мимо него мелькнула. Отступил назад, к углу сарая, присел на чурбак, мясо на котором рубили. Сидеть-то пока еще можно было, только жгло все тело крапивным огнем и временами в ранках постреливало.
— Вот старый дурак, — рассуждал он, — сам ведь под розги напросился… А в Родьке, видать, материна, кержачья кровь… Православный христианин такого, небось, не сделает.
Прохладно показалось. Шубу запахнул и поднялся. Остановясь против освещенного и незавешенного банного окна, вожделенно уставился в него Фока, словно прощаясь навеки с былыми благами. Тут заслышал он, сенная дверь пискнула, заторопился, шагнуть хотел, да за коровий мерзляк запнулся опорком и вытянулся во всю длину. Успела Проска увидеть все и запричитала:
— Ах, старый ты пес! Ведь уж не маячит совсем, а туда же — на молодуху голую пялится. Смертью ведь убьешься за один поглядок!
Поднялся дед и, молча минуя старуху, двинулся в избу. Сбросил у порога шубу и шапку и, сдернув с гвоздя свежий рушник, начал им обтираться. Голову, грудь вытер и по спине провел — красным сделался тканый холщовый рушник. Швырнул его на печь за занавеску и поспешил натянуть рубаху да сесть за стол спиною к простенку.
— Подавай мне чаю, старуха! — грозно распорядился Фока, едва бабка успела переступить порог.
А Проска, приметив разбитость и явную немощь деда, позволила себе пошутить:
— Фока́, Фока́, посиди пока: я курочку на яичко посажу, цыпленочек выведется. Как подрастет, зарублю его, ощиплю да тебе изжарю…
— Цыц, ведьма!
— Да уж погодил бы их из бани-то.
— Не стану я никого ждать! — закипятился дед и бросился к порогу за нагайкой.
Увидев со спины на белой нижней рубахе алые разводы, ахнула Проска и кое о чем догадалась:
— Ой, ба-атюшки, де-еда! Пот у тибе на рубахе-то красный отчегой-та… Ой-ой! Да ведь и подштанники-то все в кровище! — прослезилась она и бросилась за самоваром.
Сраженный ее жалостью, воротился дед на свое место, отлепил на спине рубаху, проворчал недовольно:
— Не твое это бабье дело. Подавай на стол!
Знатно перепало в тот памятный вечер и Валентине. Сперва попарила она мужа, пока на венике листья держались. А уж после того и он ее «попарил». Обломанный об деда веник успел до нее под полок бросить, чтоб не догадалась, какая предстоит ей баня…
В следующее утро, как и в предыдущее, висела в избе непродуваемая тягость. Поглядел, поглядел Родион на притихшее семейство, оделся и пошел поразведать, что слышно в станице, чего в будущем ожидать.
Помахивая заиндевелой головой, Ветерок всю дорогу шел хорошей, ровной рысью. Степка — на облучке, за кучера, Тимофей с Василием сзади сидят, покуривают. Обсудили они за дорогу, какие земли требовать станут, как говорить с атаманом. И, поскольку хутор их был в подчинении поселкового атамана, решили в первую очередь к нему обратиться.
Пока они по дальним краям скитались, атаманы тут новые объявились. А Степка знал их каждого в лицо и по имени-отчеству, так что и он не лишним оказался в той поездке.
Бродовская удивила мужиков какой-то приглушенностью, пустотой, редко где человек встретится. Только ближе к центру почаще стали попадаться прохожие и проезжие. А у коновязи возле правлений поселкового и станичного атаманов стояло десятка три оседланных лошадей, и толклись тут почему-то матросы — невидаль в здешних местах. Море за тыщи верст, а тут матросы, да еще конные, чудно!
Поставили тут же, у коновязи, Ветерка и направились в поселковое правление. А в это время на крыльцо станичного правления вывалило человек пять матросов.
— Ну как, — председатель хорош? — спросил один из них, коренастый.
— Хорош, — отозвался другой, — да на атамана больше похож.
— Так ведь порядок в станице, — снова сказал коренастый, направляясь к коновязи.
Войдя в правление, хуторские мужики поздоровались, и атаман тем же ответил.
— Зачем пожаловали? — спросил.
— С Лебедевского мы, — ответил Василий, проходя и без приглашения садясь на лавку, — об земле справиться приехали, Андрей Спиридонович.
— Что лебедевские вы, вижу, — и, показав на Степку, добавил атаман: — Это вон, кажись, Мирона Михалыча сынок. Небось, тоже скоро в солдаты запросится?
— Да нас уж и так четверо из одной семьи призывалось, — возразил Василий. — Отец его в городу послужил, брат старший — в лазарете, дядя — в действующей, а я семь лет казенный хлеб ел… Солдат у нас и без его много.
— А чего об земле справиться хотели?
— Так ведь декрет о земле обнародован, — включился Тимофей в разговор, — стало быть, решать этот вопрос надоть.
— О-о! Нет, мужики, не в моей это власти…
— Андрей Спиридонович! — хотел сказать что-то Степка, но атаман перебил его:
— Нет-нет. Мое дело — деревеньки да хутора, а земля-то ведь казачья. Тут вам только станичный атаман может ответить. Я не имею на то права.
— Пойдем, стало быть, к станичному, — объявил Тимофей.