Страница 27 из 79
Скребло на душе у Ивана Корниловича, у Чулка, но сказать против общества не посмел, хотя и знал, что его-то не обойдут. Даже Прошечка промолчал.
— Кого пошлем в Бродовскую? — спросил Тимофей, оправившись от неловкости.
— А ты вот и поезжай, коль председатель, — предложил кум Гаврюха. — Василия вон возьми с собой, он ведь советчик тоже. Ну, а Степка вон Миронов отвезет вас. Так я говорю, мужики?
— Так, верно! — отозвались голоса.
— Больше никого и не надо!
— Порешили? — спросил Тимофей.
— Порешили!
— Все. Собрание закрыто.
Расходились дружно. Морозные сумерки наступили уже. Но ушли не все — около десятка мужиков осталось. Придержал кое-кого Гаврюха умышленно, а иные сами задержались — поговорить. Расселись на полу возле стенок, поближе к столу: пол тут почище.
— Слышь, мужики, чего я подумал-то, — завел кум Гаврюха, закручивая едва ли не десятую цигарку с начала собрания. — Вот казаков мы знаем вдоль и поперек. Тут нам ничего пояснять не надоть. Попов там, господ разных — тоже знаем. А вот большевики, что за люди такие, чего они добиваются?
— Ну, коли они против казаков да господ воюют, — попробовал Тимофей пояснить, — значит, наши они.
— Да это-то и так понятно. А вот какую жизню-то они сулят?
— Лучшую, культурную жизню сулят они, — тяжело прокашлявшись, начал Матвей Дуранов. В плену побывал он, у немца на ферме поработал, повидал и наслышался всякого. — Чтобы все грамотные были, чтобы все книжки читали. Одевались бы не так, как вот мы теперь, а культурно, по-городскому…
— Да ведь ежели все грамотными сделаются, — перебил его Леонтий Шлыков, — кто ж работать-то станет? Ведь ему, ведь грамотному-то, карандашик подавай да бумагу да за стол его сажай. А кому за сохой-то ходить, за плугом, кому сену убирать? Ты ведь господ настоящих срисовал. Приоденутся все по-городскому да за книжечки засядут, прям господа! А господа, они завсегда на готовый кусок рот разевают. А кто им его подаст?
— Машины все делать будут, — развивал Матвей свою мысль. — На заводах, на фабриках, на шахтах — везде и в поле работать будут по восемь часов…
— У-у! — загудели дружно мужики, выражая свое неверие.
— Ну, на шахтах, на заводах, может, и получится, — вступил в разговор Филипп Мослов. — А ежели и мужики по восемь часов работать станут, то куды ж Расея за милостинкой-то пойдет? Ведь летний день год кормит.
— Говорю вам, что машины все делать будут, — отбивался Матвей. — В Америке вон, сказывают, все машины делают. И в Германии, видал я, тракторами пашут и сеют, и косют.
— Ну, а скотину убирать, лошадей поить, кормить, пасти, — ввернул вопросик Егор Проказин, — тоже машиной, что ль?
— А для чего тебе лошади, коли все машины сделают, — держался Матвей на своем. Кашлял он все чаще и чаще. — Да и другая скотина переведется, наверно…
— Э-э, — встрепенулся Степка Рослов (часто лепился он к мужикам), — а печки-то чем же топить станем, коли скотины не будет, кизяк из чего делать?
— Да ведь и молочко, ведь потребовается, небось, — поддержал его Леонтий, — мясо не помешает, шерстка для пимов, овчины. Всего машина не сделает.
И приумолкли мужики, словно молчаливой воды напились. Ни ума, ни знаний, ни фантазии не хватало им, чтобы заглянуть вперед и представить иную, непривычную жизнь.
— Эх, Виктора Ивановича бы сюда! — вздохнул Гаврюха. — Он бы проколупал наши темные мозги.
— Не до нас ему теперь, — ответил Тимофей, — в президиуме военного трибунала заседает он. И работки, видать, хватает: совсем домой не показывается.
— Ну да, он ведь юрист, — вроде бы про себя рассудил Егор Проказин. — А таких грамотных и в городу не враз сыщешь.
— Есть они, грамотные, там, — возразил Гаврюха, — да лучше бы мужика им судить, а не барина. А в трибунал-то ведут, небось, больше господ ноничка, раз власть Советская…
— Э, Матвей, — оживился Леонтий. — Теперь вот мы по солнышку живем: с им встаем, а без его работу кончаем. А как те, какие по восемь-то часов, узнают, что время вышло? Ну, пойдут бабы сену после дожжичка в валках перевернуть, кто им скажет?
— Часы у каждой на руке будут.
— Ух ты! И у баб?
— И у баб.
— А ежели стрясут они их на работе-то?
— На кустик повесют. И одежу хорошую там оставят, и велосипеды. На работу на велосипедах ездить будут.
— И бабы?
— И бабы.
— Да ведь неловко, небось, им на этакой штуке помещаться-то?.. Вот бы поглядеть, как Манюшка моя на тот лисапед взгромоздится! С ухватом по хутору али с помелом! Сам-то я на его не сяду.
Посмеялись мужики, а потом Гаврюха, вздохнув, мрачно сказал:
— Не доживет она до той поры, твоя Манюшка, и мы не доживем. Степка вон, може, дотянет… А сичас мужику — чего? Дали бы землицы, кто сколь обработать может, чтоб не клянчить ее у казаков да не платить аренду. И залез бы он в ее по уши, кормил бы весь свет, а сытые люди пущай учатся, новую жизню строят, трактора делают…
— Ну, трактора-то, трактора, — хватился Тимофей, — а у нас вон лампа мигать зачала — керосин кончается. По домам!
Хоть одним бы глазком хотелось увидеть ту новую, неведомую и загадочную жизнь. В разговорах вроде начнет она проклевываться, рисоваться, как в сказке. А глянешь вокруг — вот они избы грязные, вот она тьма, да теперь эта тьма еще густо с кровушкой перемешивается… Может, отмоется.
Не так давно рвался урядник Совков с фронта, митинговал, царя проклинал и войну царскую. А теперь вот выходит, что вроде бы не домой он вернулся, а снова на фронт попал. И фронт этот едва ли не похлеще германского, потому как там с немцами да с мадьярами дела иметь приходилось, а теперь — с русскими, своими же братьями.
А когда вылазки делали на фронте и удирали от погони, то, выскочив на пехотные окопы, к своим попадали, теперь же эти «свои» — кругом. Не раз уж окровянил об них свою шашку Родион. В солодянских дозорах бывал, когда хлеб у мужиков вытрясали, и с кровавыми боями прошел от Еманжелинской до Троицка. Разогнали их красногвардейцы, рассеяли.
Не побежал Родион дальше, за Троицк, — в станице своей спрятался. Никто его не принуждал становиться под знамя Дутова — по своей охоте занял место в строю. Ходили с ним Нестер Козюрин, Матвей Шаврин и многие другие. Все в родную станицу сбежали, кто цел остался. Отсидеться можно дома — не выдадут.
Воротились злые, побитые, хотя и не покоренные. Но не успели они отдышаться возле баб своих, как слух пошел, будто в станицу Бродовскую прибыл сам начальник штаба дутовского войска, полковник Половников с офицерами, что есть приказ Дутова о всеобщей мобилизации для защиты казачьей чести и свободы.
В некоторых станицах молодые казаки, особенно из фронтовиков, не подчинились этому приказу. Понял атаман, что не везде единовластный приказ его может безотказно сработать, но, зная настроение большинства, решил подкрепить себя коллективным постановлением. Потому начали подготовку к казачьему съезду здесь же, в Бродовской.
Полетели гонцы в разные стороны по казачьим поселкам и станицам, собирая на съезд представителей. И в эти дни прискакал в Бродовскую конный отряд моряков из Северного летучего отряда, захватившего Троицк. Попритих казачий шабаш, но не выдали станичники того, что весь дутовский штаб у них тут сидит и бывший начальник троицкого гарнизона полковник Кузнецов тоже тайными делами верховодит.
А когда моряки справились в станичном правлении, избран ли у них Совет, атаман Петров подобострастно заверил, что Совет, конечно, избран, и председателем его является он, Петров Михаил Васильевич.
— Тихо у вас тут, спокойно? — спросил старший из моряков.
— Никаких беспорядков нету, — ответил атаман. — Все спокойно у нас.
В избе у Совковых висела какая-то натянутая, как струна, сторожкая и опасная тишина. Валентина и дед Фока́, чувствуя в душе свою виноватость, — не обошлось у них без греха и в это отсутствие Родиона, — держались в точности, как та кошка, какая чует, чье мясо съела.