Страница 8 из 64
— Ты становись за тот косяк, подальше чуть, а я за этим, поближе встану. Авось, не сорвется щука!
Не раз и не два толковали братья об этом человеке. Страшную казнь устроил Кирилл Дуранов Ивану Васильевичу. Ведь били мужики кто кулаком, кто пинком, кто палкой, а кто и оглоблей — что в руках, то и в боках. Наверно, никто другой не выдержал бы таких побоев — насмерть били. А Иван Васильевич месяца четыре в больнице провалялся да дома, правда, с год недомогал, но вот поправился, и военная комиссия признала годным в строй.
Распахнув дверь и ничего не подозревая, Кирилл Платонович смело шагнул через порог, но, притворяя дверь, повернулся и увидел сперва Тимофея.
— Господину атаману наше почтение, — принагнулся в поклоне Дуранов, показывая белые зубы в улыбке. Между смолевыми усами и такой же бородкой зубы казались ослепительно белыми.
Атаман протянул ему руку, а в этот миг Кирилл оглянулся, словно почуяв неладное, и шустро сунулся было к дверной ручке, но на ней мертвой хваткой лежала железная рука Ивана Васильевича.
— О-о! И ты тута, Иван Василич!
Кирилл пытался изобразить лихую улыбку, но вышла такая кислая мина, и бледность в лице погасить он не мог. А братья Смирновы между тем сдвинулись, шагнули к лавке и посадили гостя между собою, в середочку.
— Я ведь по делу, господа казаки, — твердил пленник, озираясь на братьев. — Я ведь по делу прибыл-то.
— Ну, твои дела погодят малость, — спокойно сказал Иван Васильевич. — Как ты должок-то гасить думаешь? Все сроки прошли. А мне вот на фронт отправляться… Мешкать, стало быть, некогда.
Завертелись, забились в разбойной Кирилловой голове всякие мысли, но ничего умного не придумалось. Понял, что попал он тут основательно и никакая хитрость не поможет. Спросил коротко:
— Убивать станете?
— Нет! — ответили братья. Легко приподняли его, держа каждый со своей стороны за руку и за ногу, и резко посадили на пол «корчажкой».
— Смилуйтесь, люди, добрые! — завопил Кирилл Платонович уже без всякой хитрости. — Пощадите! Сын у мине!
Нет, не пощадили, не помиловали — второй раз посадили у самого порога, где половицы не пружинят, не прогибаются. Голос у Кирилла пропал. В глазах у него застыл ужас, но еще успел прошептать:
— Убейте… Христа ради!
А братья в третий раз подбросили «гостя», еще посадили и отошли от него.
— Ну, так вот: ловит волк, да ловят и волка, — сказал Иван Васильевич, поправляя роскошную бороду. — Нету за тобой долгу, Кирилл Платонович. Поезжай с богом домой.
Но Кирилл не только двигаться — ни стонать, ни говорить не мог. Лежал не шевелясь. Переполненные ужасом глаза так и остались открытыми, только слезами залились.
— А не валяет ли он Ваньку? — усомнился старший Смирнов. — Как в тот раз, когда пьяным-то притворился возле тебя, а сам добивал немощного.
— Нет, — поглядев на Кирилла, твердо сказал Иван Васильевич. — Теперь уж ни воевать, ни воровать не пойдет он. Пущай мужики лебедевские отдохнут от его пакостей.
— Ну, так давай, Кирилл Платонович, уноси свои грешные кости, — ласково сказал Тимофей Васильевич. — Не ровен час, забежит сюда кто, а ты тут в неприличном виде…
Сцепив зубы, Кирилл с трудом перевалился на бок, потом — на грудь, вскрикнул и снова затих…
— В сани его, — предложил Иван Васильевич и подступился к Кириллу. Брат хотел помочь, но он не допустил: — Куда ты! Негоже атаману таким делом заниматься. Враз да сторонний человек навернется! Иди на свое атаманское место. — Осторожно взял Кирилла в охапку и вышел вон. В санях уложил его в сено, тулупом прикрыл. Вывел коня на дорогу, вожжи под хозяина засунул и простился с «гостем»:
— Конь дорогу сыщет, дома жена встренет, а ползать до смерти придется тебе. Не обессудь, ласковей не умею.
Не раз и не два военные специалисты разных стран силились распознать душу русского солдата. Всего-то и надо им — заглянуть бы на дно души русского человека, и тогда все победы им достанутся непременно. Дави его, души солдата русского голыми руками и в большую могилу поленницами складывай! Так вот, не одну сотню лет на такое дело ухлопали, а душа эта самая так и остается для них загадкой.
Даже свои родные дворяне и те не знают мужичьего нутра. О скотине своей больше они пекутся, чем о мужике. А все оттого, что никому на свете мужик не нужен. О нем вспоминают лишь в тот момент, когда что-то взять с него надобно. И берут, все отнимают, не оставляя ему ничего. А коли война случилась — тут мужика первым под пули да под штыки суют. И творит он дела невиданные, порою непостижимые — храбростью, смекалкой своих и чужих удивляет.
С утра в тот день солнышко едва показалось, но тут же размыло его, заволокло неторопливыми тучами, и полетели сначала редкие снежинки, а потом все гуще, обильнее. Падали они медленно и тихо ложились на неслежавшийся еще покров.
Вечером попало Макару от Дарьи, потому как у Тихона просидел долго, а ни ружья, ни дубинки не принес — забыл. Заваруха эта с Кестером всю память отшибла. Вспомнил уж про ружье-то, как с плотины к своему плетню поднялся. Спать у Тихона не легли, конечно, так не смешить же людей своим возвращением!
Утро Дарья опять же с попреков начала. Успокоил Макар жену и принялся за сборы. Зарядил патроны, хотя заведомо понимал, что едва ли они пригодятся. Редко кто из лебедевских употреблял на охоте ружье. Загон зверя с собаками и дубинка почитались у них и доблестью охотничьей и высшим удовольствием. Потому, сунув патроны в карман полушубка, украдкой от Дарьи натеребил Макар ваты из старого одеяла, серы горючей насыпал в жестяную коробку и подался во двор — собак приготовить.
Собаки у него надежные, не раз в деле проверены. Только вот Лыска-то как же теперь пойдет, после Пигаскиного леченья? Давно не хромает он. А Дамка всегда уступала псу в резвости, но хитростью брала. Никогда не бросится гоном вслед, а все наперерез норовит. Иной раз вроде бы совсем не туда вдарится, а поглядишь — опять зверю путь пересекает.
Надел Макар ошейники на собак — заюлили они, заволновались, почуяв охоту. Хозяин было за поводки взялся, но повесил их обратно на гвоздь и, не оглядываясь, вышел за калитку. Сперва хотел он по пути заскочить к Тихону за ружьем и, не возвращаясь домой, на охоту ехать. Сделай он так — утро бы у него совсем по-иному сложилось.
Только вышел Макар из Тихоновых ворот — собака бежит от плотины, рыжая, лохматая. Приблудная, видать, собака. В хуторе не видел он таких. Шагов тридцать до нее будет. Как нечистый под руку-то его подтолкнул. Приложился и — хлоп! Убил собаку.
На выстрел, Прошечка выскочил из своей лавки. И, не сходя с высокого крыльца, запричитал:
— Ах ты, черт-дурак! Чего ж ты наделал-то! Зачем собаку убил? Я тебе, черт-дурак, спасибо сказал бы, убей ты ее чуть позже.
Откуда ж было знать Макару, что Прошечка специально бродячих собак одинаковой масти насобирал около десятка, подкормил и через недельку готовился пристукнуть их да хорошую полость на сани сшить. Ни у кого такой в хуторе не было! А Макар, выходит, нечаянно ударил по его плану.
А тут — словно из тучи вместе со снегом выпал — Гаврюху Дьякова откуда-то поднесло.
— Кум! — закричал Прошечка. — Кум Гаврюха, набей, слышь, этому дураку. Набей, кум! Обидел ведь он мине!
— А угостишь? — подмигнув, спросил Гаврюха.
— Как набьешь, так вот, слышь, сразу и поднесу сороковку.
— Кум Макар! — заорал Гаврюха. — Ты погоди-ка, ты погоди мине. Скажу чегой-та.
Макар притормозил, а Гаврюха, едва добежав до кума, — хлоп его по носу костлявым кулаком:
— Зачем чужих собак бьешь?!
Макар дубинку и ружье бросил в снег да сдачу подал. И пошло! Да так намертво сцепились — в снег упали оба.
А Прошечка на крылечке высоком аж приплясывает от радости да приговаривает:
— Так тебе, так тебе, черт-дурак, и надоть! Ишь ведь, черт-дурак, слышь, на собаку кинулси!
Ребятишек целая туча на шум слетелась. Тихон приковылял, Филипп Мослов тут же оказался, Митька Рослов с вилами из двора выскочил, Степка за ним — тоже с вилами. Уборкой, видать, занимались. Митька-то вилами на Гаврюху замахнулся, но Филипп отстранил его. Растащить попробовал драчунов — не хватило и его силушки. Тихон и Митька взялись пособлять ему — не поддаются.