Страница 75 из 115
Франция продолжала деградировать. Университет бедствовал, а правительство собиралось оказывать денежную помощь независимым учебным заведениям. Буржуазия упорствовала в своем антисоветизме. Запуская первый лунник, советские ученые заявили, что он пройдет на некотором расстоянии от Луны, а пресса давала понять, что ему попросту не удалось достичь ее. Дело Пастернака оказалось удачной находкой. Правда, Союз советских писателей проявил фанатичность и неловкость, оскорбив и исключив Пастернака, но ведь ему предоставили возможность спокойно жить на своей даче. А шведские академики повели себя как провокаторы, когда присудили премию русскому роману, который дистанцировался от коммунизма и который сами они считали контрреволюционным, тем самым они вынудили вмешаться Союз, до тех пор на все закрывавший глаза. Пастернак очень большой поэт; но мне не удалось дочитать «Доктора Живаго». Автор ничего не сказал мне о мире, по отношению к которому он, похоже, сознательно проявил слепоту и глухоту, окутав его туманом, в котором и сам растворился. Но еще больше, чем СССР, буржуазия ненавидела Китай. Дело Кипра улажено в пользу киприотов. Но самой поразительной революционной победой была та, которой добились повстанцы Сьерра-Маэстры. Спустившись в начале зимы с гор, они двинулись на запад, Батиста бежал, брат Кастро и его войска вошли в охваченную безумным восторгом Гавану, где 9 января с триумфом встретили Фиделя Кастро. В подвалах в сельской местности обнаружили горы трупов: более двадцати тысяч человек были замучены, убиты, а деревни уничтожены бомбами с воздуха. Народ требовал отмщения; чтобы успокоить и сдержать его, Кастро устроил открытый судебный процесс, результатом которого стали около двухсот двадцати смертных приговоров. Французские газеты представили это неизбежное очищение как преступление. «Матч» опубликовал фотографии осужденных, обнимающих своих жен и детей, но не показал трупы их жертв, не назвал их числа и даже не упомянул о них. Кастро хорошо приняли в Вашингтоне; но когда он начал проводить аграрную реформу и когда в этом Робин Гуде распознали настоящего революционера, американцы, которые казнили Розенбергов, заподозренных в мирное время в шпионаже, возмутились тем, что Кастро расстрелял военных преступников. А на его стороне был весь кубинский народ.
* * *
Во время каникул я решилась продолжить свою автобиографию; это решение долго оставалось нетвердым: мне казалось слишком самонадеянным так много говорить о себе. Сартр поощрял меня. Я спрашивала у всех, с кем встречалась, согласны ли они с этим: они были согласны. Мой вопрос становился бессмысленным по мере того, как продвигалась работа. Свои воспоминания я сравнивала с воспоминаниями Сартра, Ольги, Боста; я ходила в Национальную библиотеку, чтобы поместить свою жизнь в ее историческую рамку. Читая старые газеты, я проникалась настоящим, отягощенным неясным будущим и ставшим теперь прошлым, давно уже оставшимся позади: это приводило в замешательство. Иногда я так увлекалась этим, что время смещалось. Покидая двор библиотеки, ничуть не изменившийся с той поры, когда мне было двадцать лет, я уже не знала, в каком году очутилась. Листая вечернюю газету, я ловила себя на мысли, что продолжение уже размещено на книжных полках, у меня под рукой.
Меня вдохновлял успех моих «Воспоминаний благовоспитанной девицы», которые, как только Сартр оказался вне опасности, стали мне ближе, чем любая другая книга. Когда я вставала по утрам и когда вечером возвращалась, то всегда находила у себя под дверью письма, отвлекавшие меня от моих печалей. Из прошлого возникали призраки, одни рассерженные, другие благосклонные. Товарищи, которых я представила не лучшим образом, улыбались, вспоминая промахи своей молодости; друзья, о которых я писала с симпатией, сердились. Бывшие ученики школы Дезир одобряли нарисованную мной картину нашего воспитания, а иные возмущались. Одна дама угрожала мне судебным процессом. Семейство Мабий было признательно мне за то, что я воскресила Зазу О ее смерти мне сообщили подробности, которых я не знала, не говоря уже об отношениях ее родителей с Праделем, нерешительность которого стала мне теперь гораздо яснее. Перечитывая письма и записные книжки Зазы, я на несколько дней погрузилась в прошлое. И получилось, будто она умерла во второй раз. Никогда больше Заза не являлась мне во сне. А в общем, после того как она была напечатана и прочитана, история моего детства и моей юности полностью отошла от меня.
В октябре команда «Тан модерн» собралась на обед у «Липпа», дабы отпраздновать возвращение Пуйона, недавно занявшегося этнографией и проводившего лето возле озера Чад, у народности корбо. Нечувствительный к жаре, он страдал лишь от мух, облеплявших его с головы до ног всякий раз, как он умывался рядом с палаткой. Он с удовольствием питался лепешками из проса, которые каждое утро замешивали для него. Единственным его занятием были разговоры с туземцами через переводчика. Мне казалось, что на его месте я умерла бы от скуки. «Каждое утро я спрашивала бы себя, что мне делать до самого вечера?» – заметила я. «Так не ездите туда никогда!» – с воодушевлением ответил он. К несчастью, он собрал мало информации; жизнь корбо была на редкость примитивной. «Они потеряли лук, – объяснял нам Пуйон. – Он у них был, и они его потеряли. Это хуже, чем никогда его раньше не иметь: им никогда его уже не найти!» Соседние племена пользовались луком, а они говорили: «А зачем?» При таких условиях ни одно из современных изобретений – ни автомобили, ни самолеты – не прельщало их: а зачем? Время от времени они с помощью камня убивали нескольких птиц и съедали их. У них был скот, но кормился он на далеких пастбищах и представлял собой лишь мнимое достояние. Землю у них обрабатывали женщины, и потому все они были многоженцами, за исключением слабоумного холостяка, жившего милостыней, и одного старика, более обеспеченного, чем другие, объяснившего Пуйону: «Мне не нужно больше одной жены, я богат». Их традиции казались столь же примитивными, как их нравы; чтобы увековечить их, требовалась встреча умного старика и любознательного ребенка: такое случалось редко, и многие традиции забылись. Они жили без религии и без обрядов, ну или почти. Голос Пуйона дрожал от восторга: эти люди избежали нужды, отказавшись от всяких потребностей; в лишениях они обретали изобилие. Мы испугались, как бы он не натурализовался и не стал одним из корбо.
За пределами круга своих близких я любила беседовать с людьми лишь с глазу на глаз, что нередко позволяло обойтись без светских банальностей. Я сожалела, что мне ни разу этого не удалось во время моих редких встреч с Франсуазой Саган. Мне очень нравился ее легкий юмор, ее стремление не попадаться на удочку и не кривляться. Расставаясь с ней, я всегда говорила себе, что в следующий раз нам удастся поговорить лучше, но нет, опять не получалось, понятия не имею почему. Поскольку она находила удовольствие в опущениях, в намеках, в недомолвках и недосказывала фраз, то мне казалось нудным договаривать свои фразы, но для меня не свойственно их разбивать, и в конце концов я не находила что сказать. Она внушала мне робость, как ее внушают мне дети, некоторые подростки и люди, которые иначе, чем я, пользуются языком. Думаю, и я со своей стороны внушала ей неловкость. Как-то летним вечером мы встретились с ней в кафе на бульваре Монпарнас и обменялись несколькими словами, ее, как всегда, отличали изящество и юмор, мне так хотелось побыть с ней наедине. Но она сразу же сказала, что ее ждут в «Эпи Клубе». Там находились Жак Шазо, Паола де Сен-Жюст, Николь Берже и кое-кто еще. Саган молча пила. Шазо рассказывал разные истории о Мари-Шанталь, и я удивилась при мысли, что прежде не было для меня ничего более естественного, чем сидеть ночью в каком-нибудь заведении со стаканом виски: я чувствовала себя так не на месте! Правда, меня окружали чужие люди, которые тоже не знали, почему я оказалась в их обществе.
Я понемногу читала. «Страстная неделя» Арагона навела на меня почти такую же скуку, как «Доктор Живаго»; усвоив его целенаправленность и оценив мастерство, я не вижу причин вникать до конца в эту прилежную аллегорию. Мне больше нравился голос Арагона, прямой и без прикрас, каким его слышишь иногда в «Неоконченном романе», в «Эльзе»; он трогал меня, когда писал о своей молодости и своих иллюзиях, о своих мечтах, о тщете славы, о жизни, которая проходит и убивает вас. «Зази», завоевавшей признание широкого круга читателей, я предпочитала другие книги Кено. Зато я с радостью погружалась в жизненную содержательность «Лолиты». Набоков со смущающим юмором оспаривал ясные логические обоснования секса, эмоций, личности, столь необходимые организованному миру. Несмотря на претенциозную неуклюжесть пролога и финальный спад, история меня захватила. Ружмон, который бестолково рассуждает о Европе, но совсем неплохо о сексе, расхвалил Набокова за то, что он изобрел новый лик любви-проклятия.