Сила обстоятельств

Большинство журналистов, политических деятелей, писателей и университетских преподавателей левых взглядов стали жертвами покушений. На следующий день после выхода книги о Джамиле Бупаша – под которой я в конце концов поставила свою подпись вместе с Жизель Халими, дабы разделить ответственность, – я зашла к себе домой за почтой; мои консьержи не сомкнули глаз, потому что им позвонили: «Внимание! Внимание! Симона де Бовуар взлетит этой ночью!» Консьерж, бывший ФТП [73] , придерживался левых взглядов, его жена тоже, и я знала, что они сделают все, чтобы защитить меня, но мне хотелось бы уберечь их сон в следующие ночи. Полиция отказалась им помочь, частные организации по охране ограничивались редкими обходами. Все шаги, предпринимаемые мной в течение пяти дней, оказались напрасными. Наконец, студенческая организация прислала нескольких студентов ночевать у меня.

Стоя у окон, карауля у двери, они часто видели по ночам подозрительные машины, и наверняка дом уцелел только благодаря моим юным стражам. Однажды ночью Эвелина спала в своей квартире на улице Жакоб, когда что-то грохнуло. «Мне все время чудится взрывчатка», – подумалось ей. На улице послышались крики: «ОАС – убийцы!». Выбежав в пальто поверх пижамы, она присоединилась к горстке людей – в основном антикваров с улицы Жакоб, – собравшихся перед пострадавшим зданием издательства «Сёй». Подошел квартальный комиссар: «Замолчите, люди спят, есть больные, вы их разбудите». За несколько дней до этого серьезно был ранен Познер: трещины в черепе, потеря памяти; его оперировали несколько раз, и на поправку ушло много месяцев.

Сартр и Ланзманн уделяли большое внимание подготовке заседаний Лиги. Вместе со Шварцем и многими другими они поставили своей задачей преодолеть равнодушие страны и ее сползание вправо при помощи решительных массовых действий. Коммунисты не соглашались. Они упорствовали в своем стремлении руководить исключительно борьбой против ОАС, опасаясь, как бы Лига не вошла в контакт с местными комитетами и не приобрела политического значения, им хотелось ограничить ее состав только интеллектуалами. Сартр отказывался быть заключенным в такое гетто. У «открытых» коммунистов он не нашел поддержки, на которую рассчитывал. «Вы поссорите нас с партией», – говорили они, и это сразу стало тормозом. Сартр подумывал подать в отставку.

Восьмого февраля он обедал с Панижелем и Шварцем, обсуждая эти проблемы; я присоединилась к ним в кафе. Во второй половине дня должна была состояться манифестация, дабы выразить протест против теракта, в результате которого маленькая Дельфина Ренар потеряла глаз. Решение было принято лишь накануне, и никто из нас туда не пошел. На следующее утро позвонил Ланзманн: пятеро убитых на площади Бастилии, один из них шестнадцатилетний мальчик, и много серьезно раненных. В течение дня свидетели рассказывали об этой бойне. «Остались одни коммунисты, давайте», – крикнул какой-то сержант в ту минуту, когда манифестанты уже расходились; полицейские ринулись на них, люди устремились на лестницы метро Шаронн, а полицейские стали бросать в них решетки, прикрывавшие корни деревьев. Был задавлен мальчик. Одному из его плачущих товарищей полицейский сказал: «Он отдал концы, твой приятель, вот чего ты добился». Многие газеты опубликовали подробный отчет об этом побоище; между тем правые с воодушевлением подхватили лозунг, выдвинутый правительством: «Толпа сама себя задушила».

Профсоюзы решили превратить похороны в массовую манифестацию, и правительство вынуждено было согласиться. Несколько членов Лиги, в том числе и мы, собирались встретиться у Биржи труда, где были выставлены катафалки. Ланзманн должен был заехать за нами в половине девятого. С восьми часов из кухни было видно, как по авеню Версаль плотными рядами едут автомобили с огромными красными букетами и венками на крышах. Ланзманн приехал поздно, его машина сломалась, и он взял такси. Образовались такие пробки, что шофер высадил нас у входа в метро. Было десять часов, когда мы добрались до площади Республики, и с этого момента транспорт больше не работал, все парижские трудящиеся объявили забастовку. На тротуарах, у заграждений теснилась огромная толпа; многочисленные группы с красными венками направлялись к Бирже труда. Мы вошли в зал, где находились делегации, и заняли место в рядах кортежа довольно далеко за катафалками. На площади тысячи молчаливых людей терпеливо дожидались возможности присоединиться к шествию. На бульваре Тампль я поднялась на возвышение и увидела покрытые красными цветами катафалки, черно-красный бульвар с торжественно движущимися массами людей и цветов; за моей спиной – нескончаемая толпа, более многочисленная, чем 1 октября в Пекине: по меньшей мере семьсот тысяч человек. Когда профсоюзы приходят к согласию, люди идут за ними.

Правительство пролило кровь, чтобы разогнать пятьдесят тысяч манифестантов, а теперь вынуждено было позволить семистам тысячам прошествовать по бастующему городу. Молчаливые, дисциплинированные массы доказывали ему, что не используют свою свободу ради того, чтобы предать Париж огню и мечу, и если бы полиция не пускала в ход дубинки, никто не задохнулся бы и не был затоптан. На протяжении всего пути активисты обеспечивали безупречный порядок. В сумрачном свете непогоды сильный ветер хлестал деревья, черные под почерневшими небесами; падал мокрый снег, от которого стыли ноги, но мы шли, не останавливаясь, нас согревало мощное присутствие вокруг нас. Я надеялась, что для родственников погибших оно было поддержкой, наделяя смыслом их скорбь. А для погибших этот апофеоз был столь же внезапным, как сама смерть. «Прекрасные похороны»: обычно они бывают подготовлены всей жизнью, так что в каком-то смысле усопший на них присутствует. Но в данном случае – нет. Они отсутствовали даже на этой обратной стороне своего отсутствия.

Когда мы прибыли к Пер-Лашез, небо стало ясным. Люди взобрались на стену кладбища, другие – на могилы. Застыв неподвижно, мы слушали «Траурный марш» Бетховена. Ветер гулял среди черных ветвей, придавая этому мгновению еще большую драматичность. Боже мой! Я так ненавидела французов! Вновь обретенное братство потрясло меня. Почему так поздно? Доминика Валлон от имени Национального союза студентов Франции, затем секретарь Французской конфедерации христианских трудящихся, выступая, напомнили о бойне 17 октября, обвинив правительство в убийствах 8 февраля. Все, казалось, одобряли их речи, и я задавалась вопросом: если бы компартия, если бы профсоюзы мобилизовали массы на борьбу против Алжирской войны, разве они не пошли бы за ними? Безусловно, не следовало все сваливать на обстоятельства, на структуры, сложности и расколы, но наверняка это утро свидетельствовало о расточительно неиспользованных желании и готовности людей. Не знаю, утешала меня такая очевидность или огорчала.

Мы пересекли кладбище. У Виктора Ледюка лоб был заклеен лейкопластырем: 8 февраля его избили дубинками. Мы шли между мраморными памятниками с именами знаменитых буржуа: полуобнаженные женщины играли на лютнях или протягивали к небу скорбные руки. У Стены коммунаров, на краю огромного ковра белых и красных цветов, мы остановились. Люди шли весь день, до самого закрытия. Не имея возможности преуменьшить событие, газеты решили признать его значимость, но поставили это в заслугу правительству, словно убийцы у метро Шаронн были оасовскими головорезами, а не верными служителями власти.

Переговоры о мире продолжались. «Мир, любой ценой мир, на который нам наплевать», – писал Ланзманну один из его алжирских друзей. Вечером в воскресенье, 18-го, где-то в уголке газеты мы прочитали, что мир подписан, и не почувствовали ни малейшей радости. Ведь не разобрались пока ни с армией, ни с «черноногими». И победа алжирцев не стирала семи лет французских злодеяний, вдруг выставленных на всеобщее обозрение. Теперь французы все знали, и это ничего не меняло, потому что они знали всегда. Им повторяли: «Вы как немцы во времена нацизма!» А они отвечали – я слышала это собственными ушами, и это отражало общее чувство: «Да, бедные немцы, теперь мы понимаем, что они не виноваты». А как же эти похороны? Дело в том, что коллективный эгоизм является частью политики, а не психологии. В жертвах 8 февраля парижане видели своих.