Страница 26 из 37
На вираже оглядываюсь: разбитые лафеты, искореженные стволы. Колеса, раскиданные по земле.
Когда мы взяли курс на восток и в бензобаках горючего осталось, что называется, в обрез, только чтобы дотянуть до аэродрома, я заметил в крыле пробоину. Значит, не миновал меня все-таки шальной осколок…
Но на войне не считаются осколки, прошедшие мимо самого летчика. Раз машина послушна, поет мотор — значит все в порядке. Значит, мы еще повоюем!
Мечты, сгоревшие в пламени
Ну и что же ты будешь делать после войны, Михаил Григорьевич? — «Михаил Григорьевич» краснеет. К обращению по имени-отчеству он еще не привык: только вчера ему перевалило за двадцать, бремя десятилетий не давит на его плечи, а школьное «Мишка» еще не выветрилось из памяти.
— Н-не знаю. Думал на архитектурный податься.
— Несерьезная специальность… — это голос из угла землянки. — После войны строители будут нужны, инженеры. Сколько мостов, заводов, городов поднимать придется! А ты — в архитектуру.
— А он перед девчатами форсить будет! — смеется Гриб. — Познакомится с этакой тонконогенькой и — в атаку… Так мол и так. Чем интересуетесь? Каковы ваши культурные запросы? Какие книжечки любите?.. С этаким особым подходцем. Девушка, естественно, тает от столь возвышенного обращения. А он, к моменту, бросает: «А я, между прочим, архитектор…» Словом — обнаруживается родство душ, и дело пошло!..
Гриб явно «подначивает».
Вызов неожиданно воспринимается всерьез:
— Строители… А что эти строители строить будут?! Дома, больницы, школы. Кто же их нам спроектирует? Папа римский, что ли?.. Не-ет, братцы. После войны архитекторы стране до зарезу будут нужны. Как воздух…
— Ладно, валяй — в архитектурный. А я на землю подамся. К себе — в Заволжье. Истосковался я по земле. Зажмуришь глаза — пшеница от горизонта до горизонта стеной стоит. И в небе — жаворонок. А по утрам поле волнуется под ветром, как море. А солнце из-за ближайшего леса — как раскаленный диск.
— До этого солнца ты доживи. Мы еще до Берлина не дошли.
— И доживу. Не имею права не дожить. У меня двое парней дома. Один пишет, что уже трактор осваивает. Ума не приложу, как это он «осваивает». Уходил на фронт, ему только за десять лет перевалило. И уже — кормилец.
— Война и не такое делает, — включился я в разговор. — Рано в наше время люди взрослеют…
— И не говорите, товарищ командир! — Михаил Ларионов пододвинулся ближе к коптилке, сработанной из гильзы снаряда.
— Недавно я получил письмо от своих. Вот побачьте, що воны пишут. — Василий Игнатьич долго жил в Киеве и речь свою оснащал дорогими сердцу украинскими словами.
Ребята подтянулись к огоньку.
Непостижимо, как действовало тогда само это слово — «письмо».
Письмо оттуда… Письмо — за тысячу километров. От родных. Пусть не твоих — друга. Но все равно, словно теплее становилось в землянках, и бои будто на время отступали за невидимо далекий предел, и душа обновлялась, словно и жены, и матери, и ребятишки наши входили в этот круг, очерченный желтым светом солдатской коптилки.
«Дорогой мой Васенька! — начал Василий Игнатьич, пробежал глазами несколько слов, покраснел и замялся. — Ну, здесь так, ничего особенного… Личное…»
Ребята расхохотались:
— Все ясно: «Люблю… Целую тысячи раз…». Валяй дальше!
«Дорогой мой Васенька!..»
— Уже знаем, что ты «дорогой»! Хитрый ты, Игнатьич! Цену себе набиваешь!.. О чем пишут-то?..
«…Наш Коля ушел в ремесленное. Все время пропадает на заводе. Через месяц уже будет самостоятельно точить то, что так нужно вам на фронте (ты меня понимаешь?). Очень похудел, но это, видимо, возрастное.
Наденька с девчатами — в колхозе. Помогает на ферме. За три месяца заглядывала домой два раза. И далеко, и работа „не отпускает“.
Сама я переквалифицировалась. Как подумаю, что со страной происходит, не по себе делается. Не могла я больше сидеть в конторе. Бумажки подшивать и отправлять — с таким любая девчушка справится.
Ты же знаешь, что я с лекарствами на „ты“. Помнишь, как от меня „отбивался“, когда я тебя лечила от простуды…»
В землянке снова хохот.
Глядя на могучую фигуру Матвеича, трудно предположить, что такой богатырь мог когда-либо грипповать. Да и по сравнению с тем, что ежедневно составляло наши будни, те довоенные, «мирные» болезни казались чем-то детским, несерьезным, нереальным.
«Обкатала» людей война. Померзли вьюжными вечерами. Под проливными дождями часами не отходили от самолетов. И ничего — никакая хворь не брала. Наверное, какой-то «психологический барьер» выработался. Рана — она и есть рана. Здесь уж ничего не поделаешь. А грипп? Наверное, был и грипп. Но как-то обходились «подручными средствами». Не ходили к врачам…
Матвеич и сам улыбнулся. Вспомнив, наверное, что-то бесконечно дорогое, милое…
— Ну будете вы слушать, черти? А то не буду читать.
— Не обижайся. Это мы так… Глядя на твою комплекцию.
— Комплекция что надо. Слухайте далее… Так вот, на чем я кончил? — «Лечила от простуды…» Дальше так: «Снова пошла я работать в госпиталь. Санитаркой. Вроде бы и к тебе ближе. Люди с фронта приезжают. Многое интересное рассказывают. Но вот с вашей части никого не встретила. Сколько не расспрашивала. Так оно, может быть, и к лучшему: значит, раненых у вас мало. А, возможно, их в другие госпитали направляют.
Вот так мы и живем. Вроде бы одна семья, а видимся редко. У меня часто ночные дежурства, старшой — на заводе, доченька — в колхозе. А ты — на фронте.
Скорее бы этому проклятому Гитлеру свернули шею!
У нас дома на стене рядом с буфетом — большая карта. Мы на ней после каждой сводки Совинформбюро флажки переставляем. Теперь-то на душе радостней. На запад флажки идут, и как взглянешь на карту — страшно становится. Ведь аж до Волги вся она булавками от флажков истыкана. Сколько пережить пришлось!
Мы каждый день тебя помним, любим…» — Матвеич осекся:
— Ну далее опять не про вас, горлопаны! Вам бы только посмеяться.
Но никто не сказал ни слова. Все долго молчали. Только через минуту-две Гриб тихо заметил:
— А ведь им не легче, чем нам… Конечно, подчас мы и жизнью рискуем. Но о нас вся страна заботится. Самолет — пожалуйста. Паек — извольте. Обмундирование — окажите милость. А матерям сейчас каково! И ребятам… Это надо же — мальчишки и снаряды точат, и самолеты собирают…
Гриб, собственно, вслух высказал то, о чем каждый из нас подумал в эту минуту.
— Растравил ты душу, Матвеич! — капитан поднялся с лавки и направился к выходу. — Пойду покурю.
— И мне пора. — Я взял планшетку.
— Письмо домой написать надо. — Гриб зябко поежился. Как-то они там?
И каждому захотелось побыть в эту минуту одному…
— А я все же — в архитектурный!.. — Миша, задумавшись, размышлял о чем-то своем и был далек сейчас и от этой землянки, и от всего, что ждало его за ее стенами…
На другое утро они ушли на задание и не вернулись. Ни Михаил, мечтавший об архитектурном. Ни Володя, сынишка которого где-то в далеком Заволжье заменил на колхозном поле отца. Это был всего второй их боевой вылет…
Война безжалостна. Она не считается с человеческими мечтами. И тем тяжелее горечь потерь.
Сколько талантливых музыкантов и поэтов, архитекторов и инженеров так и не причастились к своему призванию — творчеству. Долг заставил выбрать их другие специальности: летчиков, мотористов, техников.
Другой, ратный труд выпал на их нелегкую долю. И они вершили его со всем жаром души. Отдавали ему все до конца — ум, силы, вдохновение, талант. Потому что не могли поступить иначе: решалось, быть или не быть самому святому для каждого — Родине.
С утра тянул от воды упругий ветер-свежак. А сейчас тихо — ни одна веточка на деревьях не шелохнется.
Настроение у ребят препаршивое: охраняли штурмовиков вроде бы неплохо. Но все же «мессерам» удалось пробиться к армаде. Три наших машины, пылая, рухнули на землю.