Страница 74 из 77
— К Юбилейному вышли, — ответил Васька, добавив: — Тут, если прямо пойти, как раз возле вашей казармы выйдем. Вот так.
Позади нас на улице показался маршрутный автобус.
— А этот куда? — полюбопытствовал я.
Васька обернулся и, махнув мне, побежал вперед, к остановке.
— Нам подходит!.. — крикнул на бегу.
Когда сели в автобус, я не мог сдержать своего удивления:
— Это из-за чего Грязнушка такая знаменитая стала, что до нее из города автобусный маршрут открыли? «Красногорск — Грязнушка», не смешно ли?
Васька захохотал, замысловато покрутил пятерней.
— Это мы с бдительностью маемся, — объяснил наконец. — Возле Грязнушки уж несколько лет назад большой аэродром с авиационной частью обосновался. Свой городок у них благоустроенный с клубом, детсадами, магазинами, столовой и всем прочим. Наши станционные иногда проникают туда за продуктами. Только школы нет, ребята к нам ездят… Вот и открыли маршрут, не назовешь же его «Красногорск — Военный аэродром»?..
Мы вышли из автобуса возле грязнушкинского переезда, в километре от въездных стрелок.
Да… И здесь Купавина стала иной. Участок дороги был уже двухпутным. Исчез привычный всем, видимый издалека, станционный «сторож» — семафор. Среди новых построек как-то уменьшилось в размерах старое паровозное депо, переоборудованное для электровозов. На бывшем топливном складе не громоздились горы угля. На деповских путях в разных местах стояло с пяток электровозов.
Ни дымка, ни гудка…
Но паровозы не исчезли.
К большому деповскому тупику, что выдавался в сторону челябинской вытяжки, добавили еще один путь. Там-то и притихли двумя километровыми сцепками, приткнувшись друг к другу, продымленные трудяги военной поры. Я попытался сосчитать их, но сбился на шестом десятке… Ухоженные, как состоятельные пенсионеры, с замасленными в деревянных обшивках дышлами, они то ли грелись, то ли дремали на майском солнце. Но высокая белесая полынь, поднявшаяся между шпал до половины скатов, выдавала их долголетнее безделье. И от этого паровозный приют выглядел грустным.
…Мимо нас мощный электровоз медленно втягивал на станцию очередной тяжеловес. Широколобый, хмурый, слившийся с составом, он по-змеиному бесшумно вползал на подъем. В кабине электровоза белел воротничком сосредоточенный машинист.
И память снова воскрешала прошлое…
Длинным гудком будоражил Купавину очередной прибывающий воинский эшелон. Разгоряченный, будто вспотевший, влажно отсвечивающий воронеными боками, с грохотом стреляя в небо дымными выхлопами, а то и сбиваясь на нервную дрожь пробуксовки, паровоз, горячась, забирался с составом на последний перед станцией подъем. От него веяло необузданностью, звероватостью, которые исходили не только от разогретого металла, но и от сверкающих глаз и белеющих оскалов улыбок черномазых извозчиков, которые, высунувшись из будок по пояс, у всех на виду не без нарочитой лихости торжествовали свою победу!..
Мы расставались с Васькой возле нашей казармы.
— Может, зайдешь? — попытался я пригласить его к себе.
— Что ты! И так от матушки попадет, что день где-то прошатался, — отговорился он. — Так что завтра в пятнадцать ноль-ноль.
В тот вечер я долго не мог заснуть. В нынешний приезд в Купавину все приобретало какое-то беспокойное значение: и настоятельный вызов к празднику, и встреча с Васькой Полыхаевым, как будто случайная, но, оказывается, вовсе и нет, так как его тоже просили приехать ко времени. Из-за этого и завтрашний день стал казаться несколько таинственным, потому что вместе с открытием памятника заключал в себе еще какой-то особый замысел. Невольно вспоминались прежние наезды домой с единственным желанием увидеть стариков. Что касалось купавинских новостей, так они узнавались от них же, потому что в гости ходить было не к кому, а коли долетали слухи об одногодках, то за ними бегать и в голову не приходило: они в наш дом являлись сами.
…А думы все не давали подступиться сну. Пришлось признаться себе, что разговор с Васькой Полыхаевым не на шутку разбередил душу. Ведь я, хоть и не сознался в том своему другу, тоже, где бы ни был, а по Купавиной тосковал.
Видно, не четыре стены обозначают мир отчего дома.
Не потому ли мы испытываем радость волнения, когда через много лет встречаемся с любимой лесной опушкой, со знакомой прозрачной речкой, дорогим воспоминанием, неповторимость которых навсегда запечатлена в нашей памяти? И не потому ли такой острой болью откликается сердце на каждую утрату, что случается по вине людей, равнодушных к чужому прошлому?
Наконец я задал себе еще один вопрос: почему в возрасте, которому должны сопутствовать опыт и умудренность, мы часто возвращаемся памятью в свою юность — беспечную пору увлечений и мечтаний? Не потому ли, что, устав от жизненных передряг, от равнодушия и жестокости, от лицемерия и подлости, нам хочется прикоснуться к той чистоте и тому человеколюбию, что рождали в нас высокие помыслы, с которыми мы уходили в жизнь? Или повиниться перед прошлым за дни сегодняшние?..
Вопросов много. А где ответы на них?
Последнее, о чем подумалось, был завтрашний день с предстоящим событием. Он, как и праздник, связывался с прошлым. Но, в отличие от предыдущих, обещал явиться из минувшего в сегодняшний день зримо.
Что он принесет? О чем расскажет?
Особых праздничных приготовлений на станции было не видно. Даже флагов и лозунгов, не в пример другим красным дням, вывесили куда меньше. Народ, в основном ребятня да мужики, тянулся в Клуб железнодорожников, где в фойе была устроена фотовыставка «Железнодорожники — фронту!». В читальном зале библиотеки на отдельном стенде выстроились книжки о войне.
Люди вежливо обходили выставки. И по тому, как они, празднично одетые, старались соблюсти степенность, как усердно хранили на лицах особую серьезность, с какой внимательностью чаще обычного обращались к своим часам, было ясно, что они заняты важным ожиданием.
Ожидание это угадывалось и по домам, где хозяйки до испарины старались управиться со всякой стряпней и приготовлениями к празднику не как всегда — к вечеру, а пораньше. Да и отглаженные платья, развешанные на стульях, разложенные на кроватях, вытащенные из коробок туфли, не говоря уж о тугих повязках на головах, скрывавших заранее прибранные волосы — все свидетельствовало о том, что никто из купавинцев не намерен опаздывать к торжеству ни на одну минуту.
…Купавина преображалась.
За час до означенного времени со всех сторон — через дворы больших домов, по проезду к Клубу железнодорожников и даже из парка — к памятнику потянулись нарядные группы людей. Шли деды, шли сыновья, шли внуки… Начало мая не баловало цветами, но у всех, кто подходил на митинг, они были: хотя бы по одному в детских руках, а у остальных — в горшках: видно, заранее вырастили для сегодняшнего дня. Приближались к площадке перед памятником не сразу, надолго останавливались для разговоров со знакомыми. А подойдя ближе, незаметно табунились уже по-другому: центр ненастырно заняли машинисты, по правую руку от них пристроилась немогучая кучка путейцев, по левую — движенцы. Путейцы сегодня выглядели торжественными: Макар Заяров состоял в их артели.
Еще пустовала трибуна, казавшаяся в многолюдье меньшей, чем на самом деле, а собрались уже все, кто должен прийти и кто мог.
У машинистов последним появился Иван Артемьевич Кузнецов. Был он совсем стар, передвигался маленькими шажками, поддерживаемый двумя внуками-машинистами. А когда подошел, затихли купавинцы, только молчаливыми поклонами встречали великого работника. Непонятно откуда вынырнула табуретка и установилась в самом центре, определяя место дяде Ване.
Тяговики стояли солидным мужским строем. Здесь мужиков было заметно гуще: их почти не брали на фронт. По-иному взглянула война на другие службы: путейцам и движенцам оставила к этому празднику больше вдовьих юбок.
Мы с Василием остановились немного в сторонке от своих. В эти минуты мы забыли друг о друге.