Страница 9 из 78
— Чего ты? — поднялся Платон.
— Уходи!.. Сейчас же уходи!
И в ту же минуту забилась мысль: не так поступил, когда был у нее в первый раз после возвращения. Надо бы как-то иначе, а как — и сам не знал. Нежнее, что ли?..
Не заметил, как подошел к бараку. Постучать сразу в окно не решился. Присел на бревно, лежавшее возле крыльца. Опустил голову: а стоит ли вообще заходить? Она — мать. Неудобно как-то. Тогда, в день приезда, он ничего не знал. Теперь же все известно… Вот только что-то стряслось у нее с мужем — уехал. Не захотел, наверное, жить на стройке. А может, и не так? Поездит, покатается, да и назад. Сколько их, летунов, возвращается! Уезжают — смеются, приезжают — плачут: устройте, просят, в барак, жить негде; помогите получить хлебную карточку…
И решил зайти. Спросить, может, в чем нуждается: нелегко одной с ребенком! Да, он так и сделает: немного посидит и уйдет. Вот только с пустыми руками неудобно. Одно дело тогда, сойдя с поезда, вроде бы случайно, а теперь… Что-то надо купить, конфеты, например. Благо, магазин рядом.
Войдя в магазин, Платон потянулся к прилавку, и тут — надо же случиться — лицом к лицу оказался с Колькой Богобоязным. Держа в руке сверток, Колька некоторое время смотрел на Платона, как бы ничего не понимая, и вдруг гаркнул:
— Ба, верблюд двугорбый!
Люди удивились: пьяный, что ли, он, этот каменщик. А моряк вовсе не обиделся, заулыбался, здравствуй, говорит, чудак-человек!
Конопатый, белобрысый каменщик в той же синей кепчонке с мышиным козыречком. Мода! Грудь расстегнута, те же, прежние, замашки — порисоваться, поставить себя выше других. Платон не считал Кольку другом, знал его, как ударника, мастера кладки, который неоднократно выходил победителем в соревновании. Вот и все.
— Крокодил ты мой, собачья твоя душа! — рычал Колька. — Вернулся и рыла не показываешь!
— Да ты где живешь-то?
— Здесь, на шестом… Уже больше года. — Он схватил матроса за рукав. — Прошу в мой клоповник!
В комнате на двоих было неуютно, грязно. Одна постель кое-как заправлена, другая — вовсе не убрана. На столе гора окурков. В углу ведро с отбросами.
«Неужели нельзя навести порядок?» — подумал Платон и вежливо намекнул хозяину, что его напарник, наверное, тоже не служил в армии.
— Белобилетник, как и я.
— Сразу видно. Помыть полы и то не можете.
— А зачем их мыть? — удивился Колька. — Мы не какие-нибудь господа в манишках. Пролетарии мы!
— Пролетариат, по-твоему, должен, как свинья, в грязи?..
— Да ну тебя, завел нуду! Видишь, один остался, напарник в отпуске. В общем, если ваше благородие не брезгает, пожалуйста! — Он смахнул окурки со стола на пол. Положил селедку, хлеб.
Колька радовался встрече: как же не выпить по такому случаю! Вместе электростанцию строили, жили в одном бараке. А бригадиром был Котыга, из полтавских галушников. Мужик вроде простой, но палец ему в рот не клади… Одним словом, есть о чем потолковать.
Сорвав зубами сургучную головку, Колька разлил водку в стаканы.
— Закусь не совсем, но ведь и гость так себе! Тут, как говорится, по барину и говядина.
— Ладно тебе.
— Что ладно? Кабы знал, что ты, бегемот, заявишься, пельмени сгоношил бы! Ей-богу! Друга иметь — себя не жалеть.
Платон отодвинул стакан, замотал головой:
— Не могу.
— Брось девкой прикидываться. А еще матрос!
— По-твоему, матросы — пьяницы?
— Об этом не говорю. Но матрос, он хоть и краснофлотцем называется, а без чарки ему нельзя. Потому на воде он… В сырости… Порожни стакан, говорю! Живо! И чтоб без всяких тентель-ментель. Не люблю я этого. Дают — бери, а вот когда отнимать станут — держи. — Колька поднял стакан. — За мои успехи! Не удивляйся, у меня, можно сказать, праздник: три нормы шуранул!.. Отгул дали. Отчего ж не выпить. Имею полное право. Что, скажешь, нет? А кто ж тогда имеет?.. Да не кобенься, пей!
— К девушке хотел зайти, неудобно.
— Постой, — насторожился Колька. — В третий барак? К Соловьихе? Так она вовсе не девушка.
— Ну и что ж.
— А ничего, — Колька допил оставшееся в стакане вино, встал. — К Гальке ходишь?!
— Тебе-то что.
— То есть как?.. Увижу еще раз, ноги переломаю! И вообще…
— Ты что, очумел? — хладнокровно отозвался моряк. — Ни с сего ни с того в бутылку лезешь.
Колька выпятил грудь:
— Кто тебя просил туда ходить?
— Ты лучше подумай, кто мне мог запретить.
— Я!.. Я запрещаю! — вспыхнул Колька. — Моя она!..
— И ребенок твой?
— А хотя бы и так. — Он откинул назад давно не стриженную лохматую голову. — Какое твое свинячье дело — чей ребенок. Люблю ее. Понимаешь, люблю!
Платон взялся за стакан:
— Вот теперь выпьем.
Колька уставился на гостя: непонятный какой-то. То отказывался, красную девку из себя корчил, а теперь сам… Чиркнул спичкой, прикурил:
— Ни к чему нам с тобой пить.
— А если я хочу… хочу все выяснить. Узнать наконец… — воспротивился гость.
Теперь, когда зашел разговор о Галине, когда этот хвастун Колька назвал ее своей, Платону стало небезразлично, даже больно. Неужели такая девушка связалась с этим белобилетником? Да нет же, все он выдумал. Платон встал:
— Спасибо, мне пора!
— Обожди, — схватил за полу бушлата Колька. — Надо уточнить. Ты что, жениться надумал?
— Понимай, как хочешь.
— Понял… Сразу все понял! — почти выкрикнул Колька. — Но так, дорогой друг, не делают. Нехорошо это. Выпил и — дай бог ноги — подошвы подмазываешь? А распла-а-а-чиваться кто будет… Пушкин?
Платон бросил на стол красную тридцатку: «Возьми».
— Не нужны мне твои деньги! Я ударник!.. Кто больше меня зарабатывает, кто?! — спрашиваю. Неумехи все, лентяи… Я — Богобоязный, понимаешь, Бо-го-бо-яз-ный!.. Впрочем, проклятая фамилия… — забормотал он, пьянея. — Коли б не такая церковная, на всю страну, как Стаханов, гремел бы. Нет, ты, матрос, ни черта не понимаешь, не верю я в бога, никакого черта не боюсь. Сам сатана — не смей меня трогать! Если хочешь знать, я еще там, в Курске, рекорды ставил!..
Покипев, он успокоился, и опять, как ни в чем не бывало, принялся угощать матроса. Вывалил из кулька конфеты на стол, открыл банку консервов «Бычки в томате»: «Прошу!» Платон хорошо знал и эту сторону его характера: наплюет в душу, а через минуту-две целоваться лезет.
Не став закусывать, не взяв ни одной конфеты, Платон поднялся и молча ушел.
В окне Галины горел свет: значит, дома. Однако на стук в дверь вышла не она, а жена Котыги, Настя. Худая, мрачная.
— Мне Соловьеву…
Настя в недоумении посмотрела на матроса:
— Нэма дома… На работи… То исть до подружки ушла… — явно путаясь, заговорила она. И вдруг, оттеснив Платона, захлопнула дверь перед самым его носом. — У-у, нахлебався! Уходь, а то милицию покличу!
— Не покличешь. Незачем ее звать, милицию. А Галинке скажи: люблю ее… Понимаешь, люблю!
Настя не отозвалась.
6
На Центральной электростанции начался монтаж очередной, четвертой по счету, турбины, построенной по специальному заказу немецкой фирмой АЭГ.
— Видали! — спешил поделиться новостью хромой кочегар. — Не кака-нибудь динамика — махина! Больше сорока аршин в длину. Новейшее, так сказать, достижение.
— Дадут тебе немцы — новейшее.
— А ты помолчал бы, Коська, — обернулся кочегар. — Не знаешь, а споришь. Пятьдесят тыщ киловант — не суп с картошкой! Невиданное, скажу тебе, дело. Да и почему им, германцам, не продать? Буржуи, они на золотишко падкие. Заплати поболе — родного отца не пожалеют.
— Видели это — лучшее, — не унимался парень, которого назвали Коськой. — Екскаватор германский сперва вон как хвалили — и производительный, и надежный, один за сто землекопов справится. А на деле-то, оказывается, совсем не то: раз-два копнет — и на ремонт. День, можно сказать, работает, два стоит.
— А кто в энтом повинен? — подхватил хромой. — Да мы же сами! Золотом за искаватор заплатили, а ничего в нем не кумекаем. Не привыкши, значится. Да и то сказать, техника, она хуть своя, хуть чужая, все одно понятиев требует. А раз у тебя энтих понятиев нет, так зачем ты, дурак, ее гробишь? Сперва инструкцию поучи, как ты от сохи, значится… И тебе не все сразу… Недавно сам такой был. А вот курсы закончил, будто сызнова народился. По-ученому соображать стал…