Страница 7 из 78
— Найдем и на него управу, — пообещал Адвокат.
А мальчишка уже думал о том, где и как добыть копейку, помочь большой дядиной семье выйти из нужды. Так оказался он на пассажирском вокзале. Чистил сапоги, подносил вещи с поезда. Заработок не ахти какой, а, глядишь, и набиралось за день копеек сорок. Дядя Степан радовался успехам племянника, но денег все равно не хватало: в семье, почитай, шесть душ!
Приехав на Магнитострой и став грабарем, Платон дивился: здесь, оказывается, каждый день можно есть вкусный ржаной хлеб! А, копая землю, порой думал: «Грабарь — это временно. Кончится стройка — куда потом? Ремесло бы какое постичь: на слесаря, скажем, выучиться. Не станет работы — наделал зажигалок — и на базар!.. А еще лучше машинистом стать — в любом городе на работу возьмут».
Ни тем, ни этим Платон не стал.
Однажды утром десятник подозвал его к себе и велел сдать лопату:
— Хватит, а то другим не останется! — подмигнул он.
В тот же день Ладейникова перевели в бригаду каменщиков.
Оглядев его, бригадир-хохол Федот Котыга усмехнулся:
— Стину класты, нэ зэмлю копать — тут наука!..
— Понимаю, — отозвался новичок, а про себя подумал: «Строить дом, конечно, нелегко, но куда приятнее, чем, скажем, лопатой орудовать. Канаву сегодня выкопал, а завтра ее заровняли, и никакой твоей работы не видно, будто ее и не было. Иное дело стена, которую возводит каменщик. Тут все на виду. Поработал день-два — угол поднялся. Через недельку — второй. А там, глядишь, и все здание вырисовалось. Да и само слово «каменщик» — это же здорово: каменных дел мастер!»
Около года ходил Платон Ладейников у бригадира подручным. И тот не раз говорил, что не ошибся, взяв его к себе. Стоит Федот Лукич, курит, а подручный карниз тянет. Подойдет, прищурит глаз:
— А ну, шо ты тут налыпыв?
И так и этак рейку приложит, прикинет веском, все как следует быть. Порядок! Ну что ж, отдохни, скажет, а заодно и приглядись к Богобоязному, как он рекорды ставит.
Многому научился Платон у Котыги, а вот потягаться с Колькой Богобоязным не решался: слаб, выходит. Колька что тебе артист! Не работает, а будто в кирпичи играет, так они и плывут у него под руками.
— Как ты так можешь? — спросил однажды Платон.
Колька глянул исподлобья:
— Не думаешь ли ты, шалава, меня с доски Почета спять? Что ж, давай. Но скажу тебе: мало каши ел!
— А где ее, кашу, брать-то? — как бы ничего не поняв, отозвался Платон. — На Белоруси у нас главное — бульба.
— Вот и говорю: с кашей у тебя плохо!
Платон махнул рукой:
— Ну его к шутам, Кольку! Первый раз за бригадира остался, а уже гонора целый воз. Доброго слова сказать не может, все с подначкой. Своих ребят подучил бы, так нет, боже упаси, боится, чтоб его не переплюнули. Котыга в этом отношении куда проще — и расскажет, и покажет: бери кельму в руки, наживай опыт! Правда, тоже с хитринкой: и то и это разрисует — действуй, а сам сидит в сторонке.
Настала осень, и Ладейникову пришлось сменить мастерок на ружье: его призвали на военную службу.
И вот он снова здесь. Кипит стройка, ширится, растет молодой город. Хорошо! И в то же время грустно. Причиной, понятно, Галя. Уезжал, надеялся… А вышло — лучше бы не возвращаться!
Идет Платон, думает, как дальше судьба сложится. Поднял голову: на лесах — красные косынки, слышны песни, девчата по-прежнему не отстают от парней. Обогнул штабель досок, взобрался на кучу кирпича: вон она, «Комсомолка»! И опять почудилось: стук, грохот на домне — идут в бой клепальщики! И среди них — Миша Крутяков — лучший друг и первый ударник на стройке. Это же он, Мишка, не побоялся холода, влез на самую верхотуру. Надо было кончать каупер, который задерживал пуск домны! Об этом писали в газетах, передавали по радио. Люди ждали дня пуска, как самого большого праздника.
Индевело железо, коченели руки. Да что там руки, когда на него, комсомольца Крутякова, смотрит вся стройка, вся страна!.. Сняв рукавицы, стал оттирать пальцы. Ничего, руки в холоду — мороз не страшен! Поднес молоток к заклепке: та-та-та, словно из пулемета. Еще и еще… Только грохот в ушах, да иней, будто мука, сыплется. Если поднажать, тут и работы не так много. Ухает, будто барабан, пустой каупер, стонет, отзывается гулким эхом в морозном воздухе. Смахнул пот со лба, улыбнулся Мишка: все сделает, что требуется.
Из-за туч выглянуло солнце и опять скрылось, с гор потянуло холодом. И оттуда, с верхотуры, голос: все, мол, готово, можно спускаться! Мишка рад, успел-таки! Люлька качнулась у самой крыши каупера, пристала к стенке. Но едва Мишка ступил в нее, как она неожиданно перекосилась, пошла в сторону. С треском стеганул по железу оборвавшийся трос. Взмахнул Мишка руками, а ухватиться не за что! Рухнул вместе с люлькой на обломки кирпича, на промерзшую землю…
Принял смерть на глазах товарищей.
Колыхались на ветру знамена. Захлебывались от горя трубы оркестра. Шли и шли, опустив головы, люди, провожая в последний путь Михаила Крутякова. Шли родные, близкие, знакомые и совсем не знавшие его. В толпе опять говорили о кулацкой вылазке. «Смерть классовому врагу!», «Пятилетку — в четыре года!» — взывали слова с больших алых полотнищ. А молодой поэт Борис Ручьев описал в стихах, каким оно было сердце Михаила Крутякова, «кровью приказавшее — вперед».
…Побывал Платон и на коксохиме, где с любопытством наблюдал за работой коксовыталкивателя. Дивился, как умело и уверенно управляла этой машиной чернявая девчушка. Вот она встряхнула волосами, забавная такая, глаза с блеском, а сама так и стрижет ими. Подъехав к печи, нацелилась стальным бивнем — и раз! — в один миг вытолкнула раскаленный кокс на платформу. Пылая синим огнем, кокс, казалось, прожжет днище, превратит его в решето, да нет, задвигались, застучали колеса платформы, покатились к тушильной башне. Мгновение — и на платформу, на горящий кокс с шумом и плеском обрушился поток воды. Шипение, клекот, и в небо, закрывая солнце, поднимаются белые, взлохмаченные облака. Они растут, увеличиваются, устремляются ввысь, остывают, превращаясь в капли, и вот уже над башней, над всем цехом — мелкий слепой дождь.
«Даже красиво!» — подумал Платон.
Он стоит, не сводя глаз с коксовыталкивателя. Ему хочется сесть за рычаги и так же, как эта девчушка, управлять им, водить взад-вперед, готовить кокс — пищу для всегда ревущих, прожорливых домен.
Машина остановилась, и он подошел ближе: нет, девчушка вовсе не такая хрупкая, как показалось. И не маленькая, дюжая, с ухваткой опытной работницы.
— Привет ударнице!
Повела глазами. Завозилась у контроллеров: некогда ей, у нее работа. Звякнул звонок: уходи с дороги! Торопливо погнала машину к дышащей огнем печи: поспел коксовый пирог — нельзя медлить!
Платону пора идти, а он не двигается с места: далеко не уедет, вернется! Застегнув бушлат на все пуговицы, попрыгал, да что там холод! В глазах девушки, как ему показалось, есть что-то такое, чего никогда еще не видел, не испытал, какой-то неизъяснимый свет, перед которым невозможно оставаться равнодушным.
Вот и машина вернулась. Самое время поговорить с девушкой:
— Добрый день!..
Улыбнулась, показала на уши: ничего, мол, не слышу. Громче!
— Здравствуй, говорю! Как зовут?! — сложив ладони у рта, прокричал он.
Блеснула белками глаз:
— Дуль-ци-и-не-е-я!.. А ты кто, капитан Кук?
Платон погрозил ей пальцем. Но она уже включила машину, повела ее, неуклюжую, громоздкую, в другой конец короткой, пыльной, рассчитанной на метры, дистанции.
«Гордячка!» — подумал он.
Время шло, а машина не возвращалась: поломалась, что ли? Может, лучше пройти туда? Да нет, тронулась… Идет! Могучая, тяжеленная. Слышно, как лязгают колеса, дребезжит звонок.
С радостью шагнул навстречу и… оторопел. На сидении — угрюмая, пожилая женщина. Роба коробом… Платон опустил голову: все посерело, потускнело вокруг, даже небо из сине-светлого стало каким-то мутным. Что же случилось? Куда она девалась, глазастая? Показалось, вроде бы там, на той стороне… Не раздумывая, метнулся через путь перед самой машиной. Тревожно лязгнул звонок. Затем окрик: