Крепость Магнитная

Против «пустой затеи» Рыженко выступили еще некоторые инженеры и даже кандидат наук Локвин.

Директор молчал. И это его молчание, казалось, было знаком согласия с теми, кто не разделял точку зрения Рыженко. Николай Андреевич переживал: ведь он, внося предложение, прежде всего рассчитывал на поддержку директора. Директор — видный специалист, металлург, прошедший большую трудовую школу — от подручного сталевара до директора. Кто-кто, а он-то разберется в создавшейся ситуации, по-настоящему глубоко вникнет в суть предложения. Тем более, когда речь идет о броневом листе, из-за которого остановлен танковый завод: не из чего делать танки.

Директор перебирал в руках бумажку. Молчал. А Сарматов, ведя свою линию, опять навалился на Рыженко со своими обвинениями; упрекал его в авантюризме, в излишней самонадеянности, называл выскочкой, человеком, который, не зная брода, полез в воду.

— Мы, инженеры, вынесли на своих плечах всю тяжесть великой стройки! — выкрикивал он. — У нас огромный опыт! И сегодня мы, конечно, не можем не думать о том, как помочь Родине в тяжкую годину! Мы думаем и, я уверен, поможем!..

Директор встал, оперся большими узловатыми руками о стол:

— Думаете — это хорошо! Но где они, ваши предложения? Ваши конкретные дела? Выходит, улита едет. Но когда она будет? Да и будет ли вообще?! А Николай Андреевич Рыженко уже внес предложение, встал перед нами, как инженер-новатор, как патриот! Предложение, прямо скажу, смелое, но и заманчивое. Реализация этого предложения сопряжена с трудностями, более того, с риском! Но скажите мне, когда, какое новшество начиналось без риска? Задумка Николая Андреевича Рыженко всколыхнула всех нас и не задела за живое лишь начальника блюминга. Но пусть это останется на его совести. Что касается меня, то я целиком за предложение. Сегодня у нас нет более важной задачи, чем дать вовремя броневой лист! — Он повернулся к Рыженко: — Попрошу вас, Николай Андреевич, изложите свои доводы.

За доводами дело не стало.

Занимаясь ремонтом блюминга, Рыженко скрупулезно исследовал его состояние, потенциальную мощь и дивился большой прочности агрегата. Не одну ночь провел он над расчетами в своем номере заводской гостиницы. А чуть свет опять уходил на блюминг, прислушивался к его грохоту, докапывался до мелочей, многое выверял на месте. Вот и сегодня был там, показалось, допустил ошибку. Пришлось задержаться…

— Значит, выдержит? — снова спросил директор.

— Вполне, Григорий Иванович! Блюминг изготовлен на Уралмаше одним из первых. А это очень важно. Уже в первой пятилетке встал вопрос — догнать и перегнать Америку. И это, скажу вам, отразилось на качестве блюминга. Инженеры, рабочие, мастера изо всех сил старались, чтобы продукция не уступала заграничной. Так диктовало время. Этому учила партия. Все узлы блюминга, можно смело сказать, выполнены с большим запасом прочности. И если бы сейчас шла речь о блюминге, который мы купили в Германии, я бы не решился вносить свое предложение. Немецкий блюминг, вы знаете, выглядит красивее, но красота — это одно, а надежность в работе — другое.

— И немецкий, и наш — оба они не предназначены для прокатки брони! — перебил Сарматов. — Я уже объяснял вам, уважаемые участники совещания, катать броневой лист на блуминге — это значит заведомо погубить его. Не выдержит нажимное устройство, полетят винты… все к чертовой матери! И я, старый специалист, не могу понять, как вы, Рыженко, могли решиться на эту аферу? Немецкий не выдержит, а наш — выдержит? Чепуха все это! Вами руководит слепое верхоглядство, а если хотите, техническое невежество!

Сарматов решительно отметал все доводы Рыженко, как несостоятельные, построенные на песке, не выдерживающие, по его мнению, никакой критики. Катать броню на блуминге, утверждал он, также невозможно, как скажем, подняться в воздух на автомобиле. И опять, в который раз начинал уверять, что при такой нагрузке полетит клеть, а вслед за клетью, что вполне вероятно, полетят и Рыженко, и он, Сарматов, а может, даже и директор.

— Да, да! — горячился он. — Все мы можем оказаться на скамье подсудимых. Вы забываете, идет война!..

— Нет, это вы забываете! — бросил с места инженер Савелин, работавший начальником смены у Сарматова. — Красная Армия отступает. Чтобы остановить врага, нужны танки. Много танков! А где их взять, если заводы простаивают из-за отсутствия брони! Вы, товарищ начальник блюминга, подумали об этом? Подумали о том, что тысячи и тысячи советских воинов уже полегли на Украине, в Белоруссии, под Смоленском, что фашисты смыкают кольцо вокруг Ленинграда, рвутся к столице!.. А когда он придет, мариупольский стан? Да и придет ли? Кто даст гарантию, что он не попадет под бомбежку? Кто наконец может поручиться за его комплектность? За техническое состояние? Демонтирование, конечно же, шло наспех, под угрозой бомбежки. В этой суматохе, наверняка, что-то сделано не так, сломано, разбито, просто потеряно… Да и место для него мы до сих пор не подыскали. Ну, место, допустим, найдется. А где взять то, что разбито, затеряно, не доставлено? Я говорю о деталях, которые наверняка отнимут много времени. А броня нужна сегодня, завтра. Инженер Рыженко прав, мы не можем не делать того, что так нужно для спасения Родины!

— Будем рисковать, — сказал директор.

Но тут возникла новая проблема: переключить блюминг на броневые листы — это значит оставить некоторые цехи без заготовок. Что же делать, как выполнять требования Государственного Комитета Обороны?..

Совещание кончилось. Директор не ушел. Попросил стакан чая и, прихлебывая, принялся перечитывать директиву Из министерства. Предлагалось построить на заводе еще один цех. На все работы — от нулевого цикла до пуска — отводилось шестьдесят дней. Этого, конечно, было недостаточно. Но что поделаешь, оспаривать нет смысла. «А что если прибавить шестьдесят ночей, — подумал директор. — Работать, не уходя с объекта, круглосуточно. Поставить палатки, организовать питание…» Вот об этом он сегодня и будет говорить на бюро горкома партии!

Зазвонил телефон. Опять вызывала Москва.

45

Пригородный поезд подолгу стоял на станциях и полустанках: то его обгонял какой-нибудь скорый, то он ждал встречного, в общем, двигался со скоростью черепахи. Вагон, в котором ехала Роза, был переполнен, и она с трудом примостилась на боковой полке, рядом с хмурым, полнеющим мужчиной. От мужчины несло табаком и еще чем-то покрепче. Обливаясь потом, он обмахивался газетой, будто веером; пытался открыть окно, но оно, оказалось, заколочено наглухо. Мужчина негодовал, поднимался и уходил в тамбур освежиться, но тут же возвращался, опасаясь, видимо, за свой чемодан. Сняв шерстяную кофточку, Роза осталась в легком ситцевом платье: так легче… Сам воздух в вагоне был как бы отработанным, лишенным кислорода. Однако надо было ехать, и пассажиры мирились с неудобствами.

Роза думала о том, как она встретится с отцом и матерью: родители не знают, что она в Белоруссии и что с рассветом будет у них, на Кальварии. Еще из Магнитки писала: выезжает к мужу — летчику и, наверное, будет жить в военном городке, но где именно, не указала: Янка не велел, нельзя об этом. Таким образом, и мать и отец совершенно не подозревали, что завтра, 22 июня, в воскресенье, к ним на рассвете заявится самая дорогая гостья — единственная дочь Роза.

Поезд опять остановился. Роза глянула в окно и в свете фонаря прочитала: «Ст. Осиповичи». Это, примерно, на половине пути. Что ж, оставалось не так много. Через какие-то три-четыре часа она будет в своем древнем, наполовину деревянном, но уже ставшем на путь обновления, Минске. Давно она не была в родном городе! Живо представила, как, выйдя из вокзала, сядет на третий номер трамвая и, проехав четыре остановки, сойдет у сквера, оглядится вокруг и, как в детстве, побежит мимо кладбища домой. В палисаднике, как прежде, акации заслоняют ветхий деревянный дом, скрывают его. Представила, как ступит на порог, кинется навстречу матери, обнимет отца. Мама прежде всего спросит, не проголодалась ли дочка, и скорее на кухню — за стол. А отец скажет: