Страница 5 из 78
Рядом с картиной — обложка журнала «Прожектор», с которой смотрят знакомые лица летчиков — первых Героев Советского Союза. Платон сразу назвал их имена. Да кто их не знает! Ляпидевский, Леваневский, Водопьянов, Каманин, Молоков, Слепнев, Доронин… Летчики стоят у самолета Р-5, который по сравнению с «фарманом» просто чудо техники. Это один из тех самолетов, на которых, рискуя жизнью, они спасали челюскинцев.
— Ну, рассказывай. Отслужился?.. Есть хочешь? — защебетала Роза.
Признался: ел только утром, но без Янки за стол не сядет. Хозяйка однако завозилась у примуса, который стоял тут же у порога на ящике. Примус чихал, вспыхивал, наконец затянул свою нудную песню.
— Поженились мы, — не без гордости сказала Роза.
— Вы только собирались жениться, а я уже знал.
— Откуда? — выгнула тонкие брови.
— По радио. Я ведь радист, — усмехнулся Платон.
— Янка писал, наверное?
— И Янка писал…
Роза озарилась улыбкой: было видно, что у нее все хорошо, что, став женой человека, которого полюбила еще в Минске, она счастлива. Счастье всегда выпирает наружу. Платон невольно залюбовался женой друга: красавицей стала!
— А ты все холостякуешь? — лукаво усмехнулась хозяйка.
— На корабле свадеб не бывает.
— Мы тебя здесь женим. Такую невесту найдем!..
Нахмурился, перевел разговор на другое: стал спрашивать, как Янка осваивает самолет, когда учебу заканчивает.
— Кончил уже. Давно сам летает. — Роза глянула в окно и — радостная — обернулась к гостю: — Идет, легкий на помине. Бежит!
Скрипнула дверь, будто кошка мяукнула, и в землянку вошел Янка — скуластый, широкоплечий, галифе заправлены в гамаши. Поверх юнгштурмовки — фуфайка. На старой, помятой кепке — красная звездочка. Увидя гостя, по-медвежьи сгреб его, приподнял, как бы пробуя силу. «Ну, здравствуй!» Затем они стояли рядом — кряжистые, пышущие здоровьем, чем-то похожие один на другого. «Да ты садись!» — подставил табурет хозяин. Сам же метнулся к выходу, побежал по ступенькам. Слышно было, как хлопнула калитка. «Куда это он? — подумал Платон и догадался. — В магазин, конечно». Будь на его месте он, Ладейников, сделал бы то же самое. Так принято. Обычай.
Когда Янка открыл бутылку, выяснилось: в доме один стакан и тот надтреснутый. Платон достал из баула матросскую кружку: видать, неважно в городе с посудой. Он не ошибся: на «вилле» не оказалось даже тарелок. Вместо них, молодожены пользовались глиняной чашкой — приданым Розы, но сегодня и чашка была несвободна. Роза подала бульбу прямо на сковородке: так вкуснее.
— За старого ся́бра! За моряка! — поднял стакан Янка.
— За новую семью! — тотчас нашелся гость. — За любовь! Жаль, на свадьбе не пришлось погулять… в общем, горько!..
— Ой, что вы, — смутилась Роза. — Закусывайте.
— Так горько же! — подхватил муж. — И закуска и все…
— Го-о-о-рь-ко!
Роза чмокнула мужа в нос и попыталась выскользнуть из его объятий: «Чай закипает!» Да не тут-то было. Сграбастав жену в охапку, Янка расцеловал ее. Лицо Розы покрылось краской. «Горько! Горько!» — продолжал выкрикивать гость, изо всех сил хлопая в ладоши. Крышка чайника задребезжала, кипяток хлынул через край, над примусом поднялось пламя, заклубился пар.
— Пусти же! — сердилась Роза.
Взглянув на примус, Янка махнул рукой: главное — женка, а все остальное!..
Потом они сидели и вспоминали, как рыли котлован под домну, которую любовно назвали «Комсомолкой». Очень правильно назвали. Успех стройки решала молодежь. Особенно на тяжелых, земляных работах. Норма — восемь, а то и десять кубометров, смотря какой грунт, выкидаешь за смену, сразу о тебе в листке-«молнии» напишут. Талон ударника — на обед. Бывало, и побольше вырабатывали: знали — надо, не торговались. А когда перешли на строительство ЦЭС, стали подносчиками. Двенадцать кирпичей на «козу» и по настилу вверх… Семь потов с тебя сойдет, а к концу смены и потеть нечем: вся влага из тебя вон! Но строители — народ двужильный.
Поговорив о море, о кораблях, друзья и сами того не заметили, как перешли к авиации. И тут, понятно, все нити разговора оказались в руках Янки. Он вдохновенно рассказывал об У-2, о его создателе Поликарпове, о других самолетах и конструкторах, о фирме «Мессершмитт».
— Откуда про немцев знаешь? — удивился Платон.
— Было б желание. В книгах все сказано.
Желание читать было у Янки поистине неиссякаемым. Читал обычно по ночам: днем некогда! Прикроет лампу колпаком из газеты — и порой до утра. А в выходной, придя в читальню, часами копался в словарях и справочниках, не мог оставить без ответа ни один из вопросов, возникших у него за неделю. Когда же в библиотеке не оказывалось нужных ему книг, используя отпуск, отправлялся в Челябинск, Оренбург, а то и в Москву, рылся в книжных завалах на толкучке, выискивал у букинистов…
Два года Янка ходил в аэроклуб. Работал и учился. «Одержимый», — прозвали его товарищи.
— Небо, оно — для смелых, — говорил он теперь Платону. — Возьмем Нестерова, Уточкина или, скажем, Павлова, возглавлявшего группу летчиков в 1918 году. А тех, кто спасал челюскинцев!.. Это же — само бесстрашие! — Янка перевел взгляд на обложку «Прожектора», выклеенную на стене, и Платон понял, что она была для него не только картинкой, а чем-то неизмеримо большим.
— Хватит вам про самолеты, — вмешалась Роза. — Посоветовались бы, куда Платошке на работу идти, да и невесту проведали бы. Ждет, небось.
— Нет у меня невесты, — сказал Платон.
— Как это нет, а… Галя?
— Эх, ты, друг сердечный… Давай-ка лучше выпьем. Тоска…
— Погоди.
— Галя — это та, которая на электростанции работала? — вмешалась Роза. — Прекрасная девушка. Помнишь, Янка, ты хотел в кино познакомить меня с нею? Светленькая такая. Еще говорил: смотри, Платошкина любовь.
— Хопить! Не надо.
— Ты же стихи ей писал.
— Ну писал, а что? — Допив вино, оставшееся в кружке, Платон повернулся к Янке. — Живешь тут и ничего не знаешь. У тебя действительно в голове одни пропеллеры да элероны… Родила она!
— Галя замужем?
— Сколько раз в письмах писал, просил, сходи, пожалуйста, поинтересуйся, как живет, чем дышит, так ты и пальцем не пошевелил. Друг, называется!
— Ты што, с глузду зъехав? — вытаращил глаза Янка. — Кали ж мне ходить-расхаживать? Я ж на горе до седьмого пота вкалываю! А еще на занятия в аэроклуб… и все пешком. Иной раз поесть некогда. Так, бывает, набегаюсь, что ноги, как у старика, ноют.
— Захотел бы, нашел время.
Янка в сердцах двинул сковородку:
— Она родила, а я виноватый! Ты что, белены объелся? Объясни, наконец, толком, как это — невеста и родила! Муж, что ли у нее?
— Нет у нее мужа.
— А где же он?
— Собакам сено косит, вон где.
— Ну и ляд с ним, пусть косит… А ты почему нос повесил? Если ты действительно любишь?
Матрос заскрипел зубами:
— Довольно! Я сам дурак. Мне бы ей телеграмму, жди, мол, приеду… А лучше бы туда, на Камчатку, вызвать. Сам командир на сверхсрочную оставлял: пиши, говорит, девушке, пускай приезжает… Одним словом, дурак я…
— Оно и видно.
— Что тебе видно? Ну, что?! — поднялся из-за стола Платон. — Непокорный, мрачный, ноги, как на палубе, — в стороны. — Знаешь что, Янка, плевал я… А еще, как говорил боцман, не все потеряно, пока существует женщина… Во!
— Ты пьян. Садись.
— Я… пьян?
— Хватит вам, еще поссоритесь, — вмешалась Роза. — Лучше давайте споем! — И взяла гитару.
— Он же меня совсем не понимает, — не обращая внимания на слова Розы, сокрушался гость.
— Что ж тут понимать, все ясно. Была одна-единственная и та… родила. Не дождалась… Тебе тоже жениться припекло! А на ком? Куда ни кинь — пустыня. Есть, правда, сто тысяч девчат на стройке, но какой тут выбор. Миллион, вот тогда бы!..
— Я серьезно, а ты — на смех.
Роза ударила по струнам: и гость и хозяин притихли. Выждав еще немного, она вдруг откинула длинные, в крупных завитках, волосы и запела: