Крепость Магнитная

Четвертая турбина работала трое суток. Желобаев почти не отходил от нее. По несколько раз в день сам лично проверял показания приборов, не расставался со слуховой трубкой. Гартман дивился его неутомимости и, выслушивая ход турбины, осторожно советовал — не давать пока большой нагрузки. А у самого зудила мысль: «Лучше бы не встречаться с этим русским!»

Когда турбину остановили, она еще долго отдавала теплом, будто дышала. Ревизию начали, когда совсем остыла. И надо было отдать должное Гартману: облачившись в комбинезон, он принял в этом самое непосредственное участие.

В тот самый день, когда помощники Гартмана вскрыли сопловый аппарат, подошел вездесущий Желобаев. Склонился над аппаратом и неожиданно извлек оттуда железку, напоминавшую собой половину стомиллиметрового гвоздя без шляпки. Начальник машинного зала побледнел. У него затряслись руки.

— Откуда?.. Как?.. — недоумевал он.

Взяв у него железку, представитель фирмы АЭГ поднес ее к глазам, прикрытым очками в роговой оправе:

— Гвоздь?

— Не гвоздь, а обрубок электрода, — уточнил Желобаев. Он снова пошарил рукой в паровой коробке и вытянул еще несколько таких обрубков. — Вот те на! — Держа их на ладони, стал пристально рассматривать: удивительно ровные, словно сделаны по заказу. Это еще более встревожило Желобаева, навело на мысль, что диверсия готовилась заранее. Потирая виски, он не находил себе места: вот оно то, чего так боялся!

— Наше счастье, что мы с вами отказались от полной нагрузки, — заметил Гартман. — О, если бы дали… эти «гвозди» могли оказаться между лопаток. И тогда…

— Все к чертовой матери! — нервно бросил Желобаев, смотря на Гартмана, лицо которого выражало и лесть, и сострадание, и еще что-то такое, в чем не так просто было разобраться. — Кто ж это сделал? — не словами, а всем своим существом, с болью в сердце спрашивал Желобаев.

— Враг, кто ж еще! — сказал Громов.

Встревоженный Гартман отвел Желобаева в сторонку:

— Если вы думаете на моих ребят — это исключено. Мои помощники свято оберегают честь фирмы и на такое, страшное для них дело, не пойдут. Фирма за это не простит. Каждый, кто попытается нанести ей какой-то ущерб, а тем более, подорвать ее авторитет, будет немедленно изгнан. А изгнанный, как известно, уже не сможет найти работу; его не возьмут даже мусорщиком. Единственное, что остается такому человеку, — это смерть… Надеюсь, господин Желобаев, вы поняли меня?

— Как не понять, — сухо отозвался тот.

— Спасибо!

Однако Гартман не успокоился. Завел разговор о том, как во время монтажных работ, у турбины дежурили комсомольцы. Нет, нет, он не собирается обвинять их в злонамерении, но, наблюдая за ними, не один раз приходил к мысли, что все это несерьезно: сегодня — одни, завтра — другие. Сколько их перебывало на этих дежурствах! В Германии так не поступил бы ни один хозяин. Это — безответственность, а по-вашему, обезличка. Для охраны турбины немец поставил бы одного, двух, причем не так поспешно, как это сделали вы, а после должной проверки, через полицию, после дактилоскопии…

Ничего не ответив, Желобаев ушел к начальнику электростанции, прихватив с собой злополучные «гвозди», которые, как ему казалось, изготовлены с особой немецкой педантичностью.

Посмотрев ему вслед, Гартман подозвал одного из своих помощников и принялся отчитывать за какую-то провинность. Если бы рядом были люди, знавшие по-немецки, они услыхали бы следующее:

— Мы с вами находимся не у себя дома, в чужой, темной стране, где добрая половина людей настроена против нас. Будем же особенно осторожны. Эти полуграмотные русские, окружающие нас, не понимают того, что мы, немцы, делаем для них добро, и готовы утопить нас в капле воды. Они ненавидят не только нас, но и нашу родину, нашу высокую западную культуру. Иначе, как можно объяснить то, что в турбине, над установкой которой мы трудились несколько месяцев, оказались обрубки электродов. Я это говорю к тому, что здесь легко влипнуть в какую-нибудь грязную историю, из которой потом не выбраться. Русские — это варвары, для них нет ничего святого! Не успели мы уехать, как они уже подняли руку на нашу славную технику. Да, именно так! Уничтожив турбину, они написали бы в газетах, что немецкая техника никуда не годится. А каково это для нашей фирмы? Что сказал бы после этого генеральный директор? Как отнесся бы к нам окружающий нас, торговый мир?

— Но, шеф, вы же сами…

— Отставить! Я, по-моему, точно объяснил, как вести себя здесь. Все! Никаких разговоров.

Обрубки электродов лежали на столе начальника ЦЭС и вызывали у него тревогу и раздражение. Размышляя о том, что в стенах электростанции орудует враг, он негодовал, злился на охрану, на себя, горел желанием во что бы то ни стало найти и обезвредить злодея. Но как это сделать? На кого показать пальцем? И хотя Желобаев намекнул, что железки сделаны с чисто немецкой аккуратностью, это еще не доказательство. Не пойман, не вор. Но что эти железки были сделаны и уложены человеком, хорошо знавшим турбину, в этом не было никакого сомнения.

Меж тем ревизия была завершена, и турбину запустили снова. Ее работа не вызывала никаких сомнений. Вслед за этим Галине было предложено перейти с первой турбины на более мощную — четвертую. Она с радостью согласилась.

Строители попеременно добивались успехов то на одном, то на другом объекте. В последних числах августа была введена в строй еще одна мартеновская печь, завершено сооружение нового энергоблока на ЦЭС, сдано в эксплуатацию несколько жилых домов… Каждая из этих побед выливалась в настоящий праздник!

В сентябре Галина провожала подругу, уезжающую в крымский санаторий. Благо Аленка в яслях, теперь можно спокойно прогуляться на вокзал и обратно.

До отхода поезда остались считанные минуты, Галина еще раз помахала Наде:

— Хорошего тебе отдыха!

Тихо пошла вдоль поезда. Она уже готова была сойти с перрона и направиться к трамваю, как услышала за спиной свое имя. Обернулась — Гартман.

— Здравствуйте и… до свидания! — сказал он, стоя у подножки и снимая шляпу.

— Вы уезжаете?

— А что нам здесь делать?

Окинув ее взглядом, он пришел в восторг. Наговорил кучу комплиментов: будто и платье, и прическа у нее совершенно отменные, что он-де ничего подобного не видел даже в Германии. И вообще чуть было не принял ее за принцессу.

— У нас нет принцесс.

— Я не говорю буквально. Но если бы вы… — И вдруг поцеловал ее руку. — Если бы!..

Галина оторопела.

— Если бы там, у нас, вы — настоящая принцесса!.. Вы понимаете? — заулыбался, обнажая золотые коронки.

Вокруг сновали люди, и Галине было неудобно стоять и говорить с немцем, который своей настырностью вогнал ее в краску. Хотелось скорее уйти. Он же не отпускал ее, с увлечением говорил об элегантности, обаянии, о феноменальной красоте — и откуда только слова у него брались? Наверное, подвыпил. Ну да, по глазам видно, от радости, что уезжает.

Прозвучал второй звонок, вот-вот тронется поезд. В эту минуту Галина и увидела на лацкане его пиджака значок: на белом фоне черный крест с загнутыми концами. «Свастика!» — ужаснулась она.

— Не удивляйтесь, — выпрямился Гартман. — Я член националь-социалистической партии. На свете много всяких партий, у каждой своя эмблема. У нас вот это…

— Вы… фашист?

— Я горжусь этим! — резко бросил он. — Фашизм — это молодость мира, его будущее. Мы, националь-социалисты, призваны обновить мир… Да, да, мы, черт возьми, перевернем все вверх дном и добьемся своего!

Поезд тронулся. Гартман вскочил на подножку, вскинул руки, как бы показывая, куда надо идти для обновления мира.

Галина в испуге метнулась в толпу, побежала, не решаясь обернуться.

Ей было страшно.

13

Подхватив носилки с раствором, Ладейников и Порфишка шли наверх по скрипучим настилам. Шли, как всегда, молча: под таким грузом не до разговоров! И все же Порфирий нарушил молчание, заговорил об артистах, которые будто приехали на Магнитострой.