Страница 11 из 13
Фальшь, фальшь! Но дальше, дальше!
— Ну да! Мы за тем и выехали. Господа давно уж гуляют, — как-то скучновато сказала Тараторка, и Маликульмульку захотелось самому произнести слова: впрочем, он не знал еще, каким чувством их оживить, рада ли Даша встрече, или только терпит Ваньку.
— Да кто с вами? — спросил Ванька-Демьян… несуразным голосом спросил, поскольку уж он-то прекрасно это знает.
И вдруг голоса ожили, сперва — Тараторкин, потом — Демьянов! Ожили, зазвучали, и тело пронизал трепет — есть, есть, попались, живут, записать, записать скорее!
— Старые господа, барышня и бедный Милон, который не может от нас отстать, хотя потерял всю надежду жениться на барышне, — произнесла Тараторка с явным сочувствием к Милону.
Демьян Пугач образовался в голове совершенно — с особенной музыкой своего голоса, куда там скрипке Гварнери дель Джезу!
— Куда ему за нами! Мы и не таких соперников с рук сживали! — восторженно завопил он. — Нет! Да посмотри-ка, Дашенька, каков пирог, — прямо жениховский!
Маликульмульк выскочил из-за стола, опрокинул кресло, понесся прочь из столовой. Его провожал дружный хохот. Где, где, где ближайшая чернильница, перо, бумага? Записать, записать прозой, потом переложить в стихи… получится, получится!..
Он ворвался в канцелярию, сел за стол в потемках, опомнился, побежал искать сторожа, чтобы зажечь свечу. В голове — какое неслыханное, незаслуженное счастье! — продолжали беседу горничная Даша и слуга Ванька. Свеча вспыхнула, перо клюнуло чернильницу — до самого донца, с него сорвалась прямо на стол здоровенная клякса, слова побежали, побежали, не поспевая за голосами… ну, дай Бог здоровья Пугачу…
Именно он взял власть в свои руки, он трещал, частил, наслаждался ароматом дорогого французского пирога, соблазнялся сам — и соблазнял товарку свою, Дашеньку-Тараторку. Пирог, выпеченный в вычурной форме, был как старинный город…
— Ну так бы и взял его приступом! — воскликнул Демьян и причмокнул; ах, кому бы сыграть это сочное чмоканье, это вожделение? — Право бы взял, Дашенька, как бы не боялся, что барин подоспеете сикурсом… Ах! я уж давно в него всматриваюсь. Я три дня ел, право, один хлеб. У моего барина такая привычка, что как он изволит покушать, то думает, что весь свет сыт. И вот уж месяца два не получал я моих столовых…
Понеслось, понеслось… точно — ожил!.. со всеми своими горестями, со всеми своими сучками-задоринками… доподлинный лакей… как потом загонять все это в стихи?..
Но полно, отчего комедия непременно должна быть в стихах? Вон Клушин писал же прозой — и вышло отменно.
Комедия должна быть в стихах оттого, что «Подщипа» написана александрийским стихом и удалась лучше всего, что он сотворил ранее. Вот в чем беда — дорогу заступила «Подщипа», самая лихая и бесшабашная его пиеска, самая дерзкая, и теперь во всем изволь с ней считаться. У всякого свое честолюбие — уже стыдно написать хуже, чем тогда. А как написать лучше? А Бог весть, главное — не задумываться и подгонять в голове своей Тараторку с Демьяном, пусть говорят, пусть говорят…
Но как так получилось, что именно «Подщипа»? Только ли потому, что с немалым риском прошелся там по причудам покойного императора? Ведь и теперь, когда император скоро год как в могиле, у Голицыных с удовольствием вспоминают отдельные строчки. Чем «Подщипа» лучше тех же «Проказников»? Или «Сочинителя в прихожей»?
Ведь там же нет дешевых кундштюков, достойных немецкого масленичного балагана или итальянской арлекинады! Они написаны превосходно — а в «Подщипе» половина смеха возникает от того, что принц Трумф говорит на искореженном русском языке, а князь Слюняй три четверти звуков не выговаривает, особливо публика хватается за животики, когда эта парочка вдвоем на сцене остается. Там только битья палками по голове и по заду недостает, как в кукольной комедии про Петрушку!
Мысль вредна — она глушит живые голоса, и вот уж перо которую минуту висит над бумагой, того гляди высохнет, а Маликульмульк думает, думает… Как переложить живые слова в стихи? Что из этого получится?
Может быть, каждый век является на свет со своими законами? Вон в восемнадцатом следовало писать так, как написаны «Проказники» или «Бешеная семья». Но он приказал долго жить, а девятнадцатый начался с «Подщипы» — и она, помимо воли сочинителя, оказалась написана по каким-то новым правилам. Но по каким? Растолкуйте, люди добрые!..
Поняв, что теперь уж мало что напишется, Маликульмульк встал, взял свечу и поплелся обратно в столовую.
— Дурак же ты, братец, — проворчал Косолапый Жанно. — Там все, поди, без тебя подъели. А явишься — пересмеиваться начнут: по какой такой причине тебя вихрем из-за стола вынесло, куды устремился, как листок осенний, Бореем гонимый?
— Явился? — приветствовала его княгиня. — А я пирог для тебя берегу, никого не подпускаю! Садись, Иван Андреич! Полегчало тебе?
— Полегчало, ваше сиятельство, — ответствовал Косолапый Жанно, перенимая из рук лакея блюдо с пирогом и устанавливая его перед собой удобным образом. Пирог был хорош, да маловат, фунта на два с половиной. А тот, нужный для комедии, должен быть фунтов шести по меньшей мере. На четыре-то персоны, хотя женщины много не едят… Тот должен иметь вид, чтобы его издали разглядели и оценили.
Философ задремал, позволив Косолапому Жанно насладиться творением повара Трофима. Разбудил его Голицын:
— Ты, братец, не засиживайся, а беги искать своего дружка-аптекаря!
Мало приятного — после сытного ужина, не посидев в гостиной хотя бы часик (для здоровья, для здоровья! дайте брюху без суеты осуществить его тяжкий труд!), одеваться и выходить на мороз. Однако надо. Ибо смерть Илиша что-то да значит в склоке между аптекарями и купцами Лелюхиными.
Пришлось…
И, надо ж, повезло! Маликульмульк повстречал Гринделя у самой Свинцовой башни — тот нес в замок заранее приготовленную записочку.
В записочке было два немецких слова (если бы по-русски — одно): «отравление».
— Пойдем в «Петербург», — сказал Маликульмульк, — там все обсудим.
— Пойдем, — согласился Давид Иероним. — Я безумно хочу есть…
— Не угодно ли горячих колбасок?
— Мне все равно.
Они устроились в самом углу обеденного зала.
— Я прежде всего хочу поблагодарить вас, герр Крылов, — сказал химик. — Полицейские все же побаиваются князя. Они доставили в анатомический театр ученика и подмастерьев бедного Илиша. Их допросили. Все были примерно так, как я предположил… только я не хочу рассказывать всех подробностей, они отвратительны…
— А какие допустимы в приличном обществе?
— Вот что произошло. Подмастерья и ученик работали в задних комнатах, посетителей принимал Илиш. Он любил, когда приходили люди, ведь его знала вся Рига, он усаживал покупателей, говорил с ними, шутил… Если что-то требовалось — звал, мог постучать тростью в стену. Вот и вышло, что никто не видел убийцы.
— Но он же проглотил отраву?
— Проглотил.
— Вместе с какой-то едой или питьем?
— Да.
— Но в аптеке Слона герр Струве или вы, когда приходит уважаемый покупатель, приказываете подать кофей, Карл Готлиб выходит и видит, кто пришел…
— Я понял. У бедного Илиша был большой серебряный кофейник, очень красивый. Обычно он стоял в аптеке на видном месте. За четверть часа до смерти Илишу принесли этот кофейник, наполненный кофеем до самой крышечки. Он угостил гостью — жену мастера цеха пекарей ржаного хлеба, она ушла, и после этого пришел убийца. Ему повезло — кофей в кофейнике был еще горячим, в вазочке лежали пумперникели.
— Это печенье с орехами? — уточнил Маликульмульк.
— Да. И его никто не видел, понимаете? Подмастерья вошли в торговое помещение, когда услышали грохот. Илиш упал, покрылся холодным потом, они пощупали пульс — пульс был ускорен. Они испугались, закрыли аптеку, перенесли Илиша в задние комнаты, послали ученика за врачом. Вайсман живет тут же, на Торговой, он пришел быстро. Были перебои дыхания, сердце работало очень неровно — он не придал значения судорогам, ему не показалось странным, что лицо Илиша посинело… Он только понял, что старик умирает, и велел привести жену с прочими родственниками.