Страница 46 из 117
Февраль 1963 года.
С утра шел ливень. Он висел тяжелой сплошной стеной, именно висел, а не шел, и казалось – не будет ему конца и края. Но уже во второй половине дня выглянуло яркое солнце и побежали по светлому синему небу кучерявые облака. В сезон дождей так и бывает: возникает он неожиданно, словно из небытия, и так же стремительно исчезает.
- Бабушка, у меня хорошие новости! – в комнату быстро вошел, почти забежал, молодой человек в светло-сером саронге, в ярком сурджане[132] – рубашке-косоворотке, и в уденге[133] – традиционной балийской шапочке-повязке. Один конец платка кокетливо торчал вверх вроде гребешка – это было модно среди молодежи.
- Бима[134], да ты меня напугал! – старенькая женщина лет семидесяти, однако, с задорными искрами в глазах, сидела за письменным столом и разглядывала какие-то бумаги. Ее гладко зачесанные в невысокую «шишку» волосы, стянутые темно-синей перламутровой заколкой, были совершенно черными, без единой сединки. Словно все прожитые годы не одолевали ни печаль, ни, тем более – горе.
- Так вот, я буду участвовать в церемонии Эка Даса Рудра![135]
- В храме Пура Бесаких[136]? – женщина отодвинула от себя бумаги и сняла очки, давая понять внуку, что сейчас для нее гораздо важнее услышанная новость.
- Да-да! Там! И не просто участвовать! Я буду работать!
- Неужели? Молодец, Бима, всего добиваешься сам! Ты у меня – самый любимый внук... – бабушка привстала со стула и нежно потрепала парнишку по голове.
- Ну ты, бабуля, и сказала: самый любимый. Я ведь у тебя – единственный. А как может единственный внук быть самым любимым?
Биме шел уже двадцать второй год, но бабушке он казался ребенком и потому она баловала его как только могла. Несколько месяцев назад Бима женился на светлоликой Ванги[137], но даже это не помогло ему избавиться от усиленной опеки.
- А ты уже нарядилась? – только сейчас он заметил, что бабушка в нежно-голубой кебайя[138], в одной из самых дорогих и любимых ею. Та с легким кокетством молча взглянула на него и поправила ажурные рукава, словно они могли сморщиться или запачкаться от соприкосновения со старой бумагой. Такая привычка сохранилась еще с девичества – очень трепетное отношение к своей одежде, все равно что к живому существу.
- Ты же знаешь, что на день рождения твоего дедушки я всегда нарядная... А где Ванги?
- Сейчас придет, она переодевается.
Молодые жили в отдельном строении их фамильного дома, и это было очень удобно. Ей – помогать молодоженам, особенно – на кухне, им – приглядывать за стареющей женщиной.
- Добрый день, ибу[139] Интан, - совсем еще молоденькая Ванги, ей не было и двадцати, сложила ладони лодочкой для приветствия. Она тоже нарядилась, в ярко-желтую кебайя, надетую поверх коричневого саронга, закрывающего ноги. Ванги подошла к бабушке и обняла ее за плечи:
- Опять разглядываешь свой архив! Будем садиться за стол?
- Подожди, Ванги, я хочу кое-что показать вам. Вот сейчас смотрела старые фотографии...
- А разве мы не все еще снимки видели?
- Нет... Когда Бима был маленьким, а он всегда был маленьким, пока... не женился... Так что эту газету я припрятала подальше. Ну же, не стойте, садитесь на диван.
Почти вплотную к боковой стороне письменного стола стоял небольшой двухместный диванчик, обитый мягкой бежевой тканью, и молодожены уютно устроились на нем. Бима незаметно положил свою руку на ладонь Ванги, и она не стала ее убирать.
- Вот, взгляните... Узнаете?
На пожелтевшей от времени газете под текстом на иностранном языке красовалась фотография совсем юной девушки с длинными распущенными волосами. Незнакомка улыбалась, да так лучезарно, что на правой щеке у нее появилась ямочка, точь в-точь, как сейчас у бабушки. Девушка держала в руках блюдо с водой, в котором плавали цветы. Но самое главное даже не это: ее девственная грудь, как два ровных и высоких холма с темными пипочками на концах, позировала перед камерой, и девушку это ничуть не смущало. Казалось, что для нее быть без одежды на верхней части тела было так естественно... Вместо явно ненужных тряпок на шее висели длинные бусы, опускаясь в ложбинку между холмами.
- Бабушка, да это же – ты! Такая молодая... – Бима пристально всматривался в знакомые черты лица. – А почему ты раздетая?
- А мы вот так и ходили, с открытой грудью, особенно – в деревнях. Правда, я жила тогда в столице, в Денпасаре, то есть, в Бадунге... так он назывался, а здесь девушки любили наряжаться – обматывались кембеном. В моде были яркие, цветные кембены...
Она замолчала, и видно был, как по лицу пробежала тень воспоминаний:
- Вы этого, наверно, не помните... Еще маленькие были... Всего лет пятнадцать назад наш первый президент Ахмед Сукарно издал указ о запрете ходить нам обнаженными... ну, с открытой грудью... И даже – сделал подарок каждой балийской женщине – раздал вот такие кебайя. Одна из них досталась тогда и мне.
Бабушка вздохнула и еще раз нежно провела по полупрозрачным небесным рукавам:
- С тех пор я и полюбила кебайя.
- А что это за газета? – спросила Ванги. Она так разволновалась, что ее нежные щечки порозовели.
- Это-то? О, нас снимали иностранные репортеры! А потом... Потом случайно газета оказалась у Курта Хайнца, немецкого художника, который приехал на Бали писать этюды.
Она опять замолчала и внимательно посмотрела на внука:
- Опять ты, Бима, уголок уденга поднял кверху? Как петушок с гребешком!
- Ну, бабуля... тебе что – жалко? Лучше... о художнике расскажи!
- О художнике? Ах, сколько тогда на Бали их останавливалось! Приезжали и так влюблялись в остров, что не хотели уезжать. Вот, например, один из Бельгии... кажется, Жан[140]... прожил здесь двадцать шесть лет... Совсем недавно умер... И столько картин оставил после себя!