Наталья

— Из района, — по номеру определил белобрысый.

Минут через двадцать кованая дверь распахнулась, мужики схлынули с крыльца, и санитар торжественно, с идиотской улыбкой от уха до уха вывез на обитой цинковым листом тележке нечто с открытым ртом и провалившимися щеками, наряженное в торчащие туфли и черное платье: труп старушки. Мужики роем загудели, засуетились.

— Не наше, — отворачиваясь, проговорил Николай.

Тут только он заметил, что транспорта в переулке много прибавилось: приехал еще один катафалк, и какой-то «рафик» нагло подрабатывал задом точнехонько под крыльцо.

— Ты давай, подшустри, — посоветовал водитель, — мне стоять некогда, на пол-одиннадцатого другой заказ.

Николай пошел на крыльцо, потоптался перед закрытой дверью. Минут десять спустя очкастый вывез другого жмурика, молодого оскаленного парня в мешковатом черном костюме — у соседнего катафалка взвыли, Николай подавил позыв к тошноте и дурным голосом заорал:

— Калмыкову давай, наша очередь!

Санитар, увозя тележку, кивнул.

Водитель сел в катафалк и включил мотор — должно быть, ноги замерзли. Подъехали еще две машины. Наконец дверь открылась, санитар выкатил на тележке очередное свое творение — дородного желтолицего мужчину; парни, топтавшиеся у «рафика», побросали сигареты и взялись за дело. Белобрысый, выскочивший было открывать заднюю дверь, аж притопнул от злости и скомандовал:

— Вымай гроб!

— Чего? — не понял Николай.

— Гроб вытаскивай! — заорал водила. — Меня, твою мать, люди ждут! Что мне, до вечера тут торчать? Вымай на фиг!

— Ты что, обалдел? — спросил Николай, сдуру соображая, как быть одному с гробом в этом поганом переулке. — Погоди, я пойду туда, разберусь. За мной не станет, клянусь!

— Я не обалдел, — впервые глянув Николаю в глаза, процедил белобрысый. — Это ты здесь торчишь, как пень на морозе. Даю тебе, — он взглянул на часы, — десять минут. Вчера надо было разбираться, сразу. Он же нарочно тянет, козел очкастый!

Николай бросился на крыльцо, ударился в дверь — заперто — побежал вдоль стены, вокруг часовенки, влетел в приемную, оклеенную плакатиками Минздрава, дернул дверь прозекторской — опять заперто; просунул руку в оконце, повернул замок, подал голос и пошел по коридору на вонь, на свет — в просторное, под высокими церковными сводами помещение, где на залитых светом оцинкованных столах лежали — о, Боже! — Николая шарахнуло по глазам, по мозгам, он пошел прямо на человекоподобного длиннорукого санитара, который один возвышался и колдовал над жутким желтовато-красным развалом человечины; что-то они говорили друг другу, санитар невнятно оправдывался: «ничего не знаю, никакой одежды не видел», — и приступал, шел потихоньку на Николая, выпирая его туловом из своего вертепа.

— Я вчера приносил! — орал Николай; санитар вытеснил его в коридор, нечаянно Николай заглянул в дежурку и сразу увидел в углу свою нетронутую авоську с одеждой.

— Вот же она! — вскричал он озаренно. — Тут же написано: Калмыкова!

— Откуда нам знать, чейная, — кося, бормотал санитар.

Николай выхватил конверт, показал надпись, достал из конверта червонец — санитар потянулся, отдернул руку, булькнул горлом и застенчиво, с придыханием прохрипел:

— Это н-нам, н-наше-е-ы-ы-ы…

— Сволочь, — вызверился Николай, отдавая червонец. — Немедленно одевай ее, понял? Немедленно! — И побежал прочь, на волю.

— Ну, сволочь! — поделился он с водителем. — Ну, скотина!

— Все в порядке? — спросил тот.

Николай кивнул.

— Давно бы так, — со скукой обронил водитель.

Тем не менее минут двадцать пришлось еще потоптаться, затем дверь отворилась и санитар, бормоча невесть что и кланяясь, не без кокетства вывез на крыльцо тележку. Узнав мамино платье, Николай скользнул по лицу взглядом и не сразу признал, а признав, похолодел, до того брезгливое, злобное, ведьмачье выражение было оттиснуто на этом чужом и мертвом, абсолютно чужом и все-таки мамином лице.

— Давай, шевелись, — торопил водила.

Они прислонили крышку гроба к машине, гроб выставили на крыльцо — тем временем санитар, склонясь над телом и от усердия приседая, расчесывал грязной железной щеткой оттаявшие, мокрые мамины волосы. Втроем переложили тело в гроб, в последний момент шофер подскочил и ловко перевернул подушку на другую сторону, где наволочка была намертво схвачена грубым швом:

— Когда подсохнет, перевернешь, — пояснил он.

Гроб задвинули в салон катафалка, накрыли крышкой. Санитар протянул Николаю его же авоську, в которой осталась лежать косынка, и спросил, что делать с халатом, в котором покойницу привезли.

— Носить, — бросил Николай, прыгая в салон.

— Родственница? — спросил на обратном пути водила.

— Мать.

— Мать? — удивился тот. — А ты ничего, крепкий. И что с ней?

— Умерла.

Белобрысый одобрительно хмыкнул.

— Это я догадался. А от чего?

— Повесилась.

— А-а-а… Пила, что ли?

— Нет.

— Даже так… — Они проскочили пути перед зазвеневшим трамваем и вписались во второй ряд машин, потоком скатывавшихся вниз, к набережной. — Стало быть, жить заленилась. Это быват, вот только заднего хода нет, это жаль.

— Все-то ты знашь, — недовольно заметил Николай. — Давно в этой фирме?

— Третий год. После армии покрутил в колхозе баранку, потом сюда…

— Что, веселее?

— А ты как думал? — азартно парировал белобрысый. — По мне, лучше жмуриков возить и жить, как человек, чем наоборот. Усек?

— Не знаю, — ответил Николай не сразу. — Не похоже все это на человеческую жизнь.

— Тоже верно, — согласился водитель. — Только где ты ее видал, человеческую жизнь — в кино? А это все, — он широким жестом обвел набережную, зацепив и тот берег, и этот, — в гробу я видал такую жизнь, вот где! Только я туда не спешу, — поспешно добавил он. — Насмотрелся на это дело. Уж лучше здесь как-нибудь пешком понемножку, чем в гробу на «лиазике», а хоть бы и на лафете с почетным, бля, караулом из генералов, верно я говорю?

— Верно, — безразлично согласился Николай, стараясь сосредоточиться на главном. У ног его стоял гроб, а в гробу, под обитой латунными гирляндами крышкой, лежало нечто, еще недавно бывшее его мамой, а теперь нуждавшееся в достойном погребении, и ничего важнее этого дела, этого долга, этого часа не было; не следовало отвлекаться на постороннее, тем более на плоские афоризмы этого белобрысого паренька с малоподвижным, застывшим в вечном похмелье лицом, смотревшего на мир сквозь ветровое стекло катафалка.

Они подрулили к задам похоронного комбината, переставили гроб на высокую тележку и распрощались. Николай отблагодарил водилу червонцем и вместе со служителем в пепельной униформе покатил тележку в чрево ритуального здания. Гроб вкатили в высокий, пустой и холодный зал, переставили на постамент, сняли крышку, тележку выкатили — Николай остался с телом один на один. Времени до открытия зала оставалось полчаса, но то, что лежало в гробу, нельзя было показывать бабушке, он отчетливо понимал это. Ужасное, злобное, брезгливое лицо покойницы не было маминым лицом — только там, в этом вертепе, могли сотворить с ней эдакое. Примеряясь к бабушкиному восприятию, он издали, от входа, глянул на тело в гробу, на крючконосое, уже пораженное красными пятнышками лицо и окончательно убедился, что бабушке этого видеть нельзя. Встав на какую-то подставку, он долго с ужасом и отчаянием смотрел на труп, потом, приподняв холодную, тяжелую, мокрую голову, повязал на шею косынку, расправив узел так, чтобы скрыть багровый, выползающий к подбородку ожог, и перевернул подушку на лицевую сторону. Первое прикосновение к телу обожгло — холодом — и успокоило: оно было холодным и твердым как лед, то есть замороженным в прямом смысле этого слова. Николай дотронулся до лица… Постарался высвободить черную прикушенную губу, смягчить ведьмачий оскал, придать, насколько возможно, обезображенному лицу знакомое мамино выражение. Верхние покровы подтаяли и были подвижны, но под ними все было твердым, вечная мерзлота — выражение не улавливалось, оплывало; Николай в шоке, со слезами на глазах пытался уловить его, потом застонал в отчаянии от этого надругательского хозяйствования над мамиными чертами, от этой безумной лепки ее лица из неживого, подобного холодной оплывающей глине материала, и спрыгнул на пол. Постанывая, он обежал зал и в углу обнаружил дверь с табличкой «Комната родственников», а за дверью — комнатенку с диваном, телефоном и холодильником; тут же, за другой дверью, помещались умывальник и туалет. Раздевшись и вымыв руки, он вернулся в зал. Теперь лицо в гробу показалось ему не столь ужасным, то есть ужасным, да, но отчасти и узнаваемым. Служитель, помогавший толкать тележку, внес два подсвечника с электрическими свечами, установил их на подставках по обе стороны от гроба и вышел, не оглянувшись, словно знал по опыту своему, какими дикими, немыслимыми делами занимаются родственники клиентов. По уходу его, ожив, тихонько загудела вытяжная труба, встроенная в стену над пьедесталом и замаскированная медным светильником, а еще выше, под потолком, негромко заиграла музыка. Николая знобило. Он прошел в комнату родственников, накинул дубленку. «Все, — подумал он, чувствуя в костях мамин лед. — Все, дальше некуда».