Страница 2 из 58
Конечно, отдельно взятый Громовержец сильнее отдельно взятого хомо сапиенс. Можно предательски (в лоб — уже опасно) покончить с сыновьями Амфитриона, можно устроить резню всех потенциальных Молний, залив их кровью берега Скамандра, можно топить, сжигать, стрелять из‑за угла. "Гром победы раздавайся!" Только храбрый Зевс не спешит веселиться. Вместо триумфа — карантин. Между Олимпом и Землей вырастает железный занавес, и даже вездесущий Гермий, пра–пра–пра и так далее Штирлица, пробирается на "явку" с осторожностью, достойной истинного подпольщика.
Опять родное! И Парад Победы провели, и стяги к подножию кинули, а оно вот как обернулось! Поистине век–волкодав кидается на плечи! Где уж удивляться финалу, когда все тот же подземный Аид вместе с любимым племяшем горько сетуют на неблагодарных сапиенсов, которые посмеиваются — уже не в кулак, а по–голливудски — над "богоравными". Ох, где‑то мы это уже слышали! И в средствах массовой информации уважать перестали, и в собственном хозяйстве порядку нет — границы без виз пересекают, по душам со следователем говорить не хотят…
Значит, книга все‑таки о веке ХХ–м?! Нет, она о славном и по–своему красивом предгомеровском мифе с его простодушными нравами, наивными проблемами и цитатами из еще не спетой "Иллиады". Но и о нас с вами, поскольку люди остаются людьми — и в веке ХХ–м, и в веке ХIII–м до нашей эры, и даже в "зоне" доброго дядюшки Аида. Небесные генетики могут сотворить себе бога–Геракла, над которым потешались целые поколения греческих сатириков, но молчаливые тени сыновей Амфитриона–Изгнанника по–прежнему стоят на границе Миров — ничего не забывшие и не простившие.
Интересно, а что писал о Геракле златоуст–Цицерон? Признаться, ничего особенного. Разве что упомянул в одном из писем знаменитую легенду о перекрестке, на котором как‑то довелось стоять герою. Две дороги: одна — легкая и бесполезная, другая — трудная, но ведущая к подвигам.
Наивный человек, Марк Туллий!
Шмалько Андрей Валентинович,
кандидат исторических наук.
Герой должен быть один
И вот прозвучал голос Змея:
— Смертный держит небо с богами. Что же тогда титаны?
И услышал:
— Мы не нужны. Не восстанут больше титаны никогда. Мир их кончен. На одном плече держит он небо.
— Только боги нужны? Крониды?
— Не нужны и боги. Он и богов побеждает. Неприкованный держит он небо, потому что он — Сила.
И угрюмо прохрипел Змей:
— Да, теперь я знаю Геракла…
Книга первая
Жертвы
«При всей убежденности современного человека в том, что боги Греции являются только продуктом фантазии и что они нигде и никогда не существовали, все эти боги встают перед нами — Зевс, Гера, Афина, Афродита, и даже меньшие боги, нимфы и сатиры — облеченными в плоть и кровь и столь живо, что требуется немало мыслительной энергии, чтобы освободиться от этого сверкающего видения».
Парод[1]
Тьма.
Вязкая, плотная тьма с мерцающими отсветами где-то там, на самом краю, в удушливой сырости здешнего воздуха — приторно-теплого и в то же время вызывающего озноб.
Багровые сполохи.
Кажется, что совсем рядом, рукой подать, проступают очертания то ли замшелой стены, то ли утеса… нет, это только иллюзия, тьма надежно хранит свои тайны от непосвященных…
Впрочем, от посвященных она хранит свои тайны не менее надежно, обманывая глупцов видимостью прозрения.
Гул.
Далекий подземный гул — словно дыхание спящего исполина, словно ропот гигантского сердца, словно безнадежный и бесконечный стон мириадов теней во мгле Эреба…
Ровный шелест волн. Да, это он. Это катит черные воды река, которой клянутся боги, — вечная река, незримая и неотвратимая, без конца и начала; и по берегам ее качаются бледные венчики асфодела.
Тьма.
Сполохи.
Знобящая духота.
Рокот воды.
Все.
— Мы пришли, Средний. Садись. Дальше идти необязательно — нет ушей, способных подслушать нас здесь.
Что-то заворочалось во мраке, и земля содрогнулась.
— Ну и место ты выбрал, Старший…
— Выбирал не я. Выбирал ты. Ты и Младший. Я взял то, что осталось. И, кроме того, ты знаешь более безопасное место? Я — нет.
— Ты прав, брат. Перейдем к делу — мне уже не терпится уйти отсюда.
— Многим не терпится. Но — терпят.
— Я — не многие, Старший. И я не люблю двусмысленностей. Поэтому скажи прямо, без обиняков — тебе известен последний замысел Младшего?
— А ты как думаешь?
— Ты опять прав. Иногда это раздражает… Конечно, тебе все известно. Но ты подумал, к чему это может привести?
— Мне частенько приходится думать, Средний, — обстановка располагает…
Лица говорившего (если, конечно, у него есть лицо) не видно, но тон ответа не оставляет сомнений в том, что Старший сейчас саркастически усмехается.
— Тогда ты должен понимать, как опасна эта идея, воплотись она в жизнь! Младший боится потерять власть, он всегда боится потерять власть, и судорожно придумывает себе новое… новое оружие, а мы по-прежнему помалкиваем и закрываем глаза на возможные последствия! Раньше это было допустимо — не тот размах, не та мощь, да и без нас, без Семьи…
— Вот именно, Средний, — без нас! Сами по себе Полулюди способны лишь уничтожать подобных себе, и не более… Зато с нами — о, с нами, как выяснилось, они способны на многое! Из них вышли великолепные Мусорщики! И ты, Средний, ты сам с огромным удовольствием плодил героев-ублюдков, не заботясь никакими соображениями! Не так ли, Морской Жеребец?! Ну скажи, скажи еще раз — ты прав, брат!
— Прекрати!
В голосе Среднего угрожающе рокочет море — штормовое, страшное, пенящее косматые гребни волн.
Тьма.
Сполохи.
Знобящая духота.
Все.
— Не зли меня, Старший. Я не за этим пришел сюда. И я не хочу ссориться с тобой. Мы всегда находили общий язык — все: и ты, и я, и Сестры. Все, кроме Младшего. Вот и сейчас — не слушая никого, он намерен породить Мусорщика-Одиночку! Ему мало молний — он хочет живую молнию! И если это Младшему удастся…
— Надеюсь, что удастся, — бормочет Старший, но Средний делает вид, что не слышит.
— …не придется ли нам платить слишком дорогую цену за безрассудство и властолюбие Младшего?! Вспомни одного из первых — того, кто убил Медузу, младшую из Горгон! Вспомни Персея!
Старший молчит.
Старший долго молчит.
— Ты действительно любил ее, Средний? — вдруг спрашивает он.
Средний не отвечает.
— Любил, — уверенно продолжает Старший, и сполохи подмигивают издалека, изгибаясь и пульсируя. — Только от большой любви у Медузы могли родиться такие дети, как Пегас и Хрисаор Золотой Лук. Ты любил ее, Черногривый! И поэтому возненавидел Персея со всем его потомством! Возможно, если бы Младший пошел сегодня не к женщине из рода Персеидов, а к любой другой, ты бы…
— Не говори глупостей, Старший! Я далек от личных счетов — дальше, чем ты думаешь! Хотя ничего не забываю и не прощаю обид. А вот ты, ты помнишь, каким это было потрясением для всей Семьи — узнать, что и подобных нам можно убить навсегда?! Что Мусорщик, дрянь, Получеловек способен на то, чего не может ни один из Семьи?! Это ты помнишь?!
— Помню, — глухо отвечает Старший.
— Тогда догадываешься ли ты, о чем стал задумываться тот же Мусорщик Персей к старости?
— Догадываюсь ли я? — смеется тьма, и невесел ее смех. — Я ЗНАЮ! Я сам спросил его об этом, когда он пришел ко мне. Кровь жертвенной коровы подогрела Персею память, а терять ему было уже нечего — он все потерял. «Ни о чем не жалею, — сказал он, и я вздрогнул, когда увидел его улыбку, — ни о чем, кроме одного… Не следовало мне отдавать Алалкомене[2] голову Медузы. А если уж отдавать, то пусть взглянули бы друг другу в глаза. Как-никак родня… Ответь, Владыка, — посмел бы ты тогда послать за мной Таната?[3]» И я ничего не ответил ему, Средний! Я молчал, а он улыбался…
1
Парод — вступительная песня хора в античной трагедии.
2
Алалкомена— одно из прозвищ богини Афины, дочери Зевса и Метиды; прозвище Паллада она получит позднее, победив гиганта Палланта и обтянув его кожей свой щит.
3
Танат — Смерть, брат-близнец Сна-Гипноса, сын Нюкты-Ночи.