Страница 37 из 39
— Комсомолки тут не так голосили, — сказал Николай Степанович. — На рояле.
Вдруг визг оборвался. Седой сидел неподвижно, вонзив взгляд в отражение собственных зрачков.
Это почему-то было так страшно, что Вовчик попятился, а Тигран заозирался тревожно. Рики тихо чирикнул в углу.
— Итак, кто вы? — спросил Николай Степанович. Голос его мог бы показаться спокойным, если бы не преувеличенно четкая фиксация каждого звука.
— Пятнадцатиголовый Атгар Желтый мангас.
— Кто стоит над вами?
— Двадцатипятиголовый Хотгор Черный мангас.
— Кто стоит над всеми мангасами?
— Верховный мангас Лу, Имеющий имя.
— Что делают мангасы?
— Живут на Земле.
— Зачем живут?
— Берегут Спящих.
— Что нужно мангасам от людей?
— Люди съедобны. Когда наступит Пробуждение, понадобится много еды. Люди собраны в городах, людей не придется ловить по джунглям.
— Когда наступит Пробуждение?
— Когда мангас Лу, Имеющий имя, выйдет из моря.
— А когда он выйдет из моря?
— Когда все будут готовы встретить его.
— Сколько времени осталось ждать?
— Очень мало.
— День, месяц, год?
— Миг. Уже все сроки исполнены. Все имена названы. Осталось одно.
— Что — одно?
— Осталось одно имя.
— Какое?
— Неназванное. Неназываемое. Имя.
— Почему же оно не названо?
— Оно потеряно. Его ищут. Скоро найдут. Оно попало к людям, а люди слабы. Люди сами скажут его. Так было всегда.
— Почему мангас Лу не может выйти из моря сам? Почему Пробуждение не начинается прямо сейчас? Ведь имя — простой звук.
— Нет простых звуков. Имя открывает Врата Тьмы.
— Так это пароль?
— Это настолько же выше пароля, насколько Сор выше человека.
— Какой сор?
— Сор — тот, кто спит.
— Ах, вот как: Мангасы — слуги Соров?
— Мангасы — хранители Соров.
— Мангасы смертны?
— Да.
— Как долго они живут?
— Около тысячи лет.
— Сколько лет вам?
— Восемьсот. Скоро я уйду.
— Мангасы оставляют потомство?
— Мангасы бесплодны. Новые мангасы выходят из яиц, оставленных Сорами. Поколение за поколением.
— Интересно. И где же хранятся эти яйца?
— Под Черной Стражей.
— Что такое Черная Стража?
— Башня, поставленная над кладкой.
— Где они находятся?
— Это знают только Черные мангасы.
— Как зовут в миру Двадцатипятиголового Хотгора Черного мангаса?
— Дайна Сор.
— Даже не очень скрывается: Кто она, где живет, чем занимается?
— Заведующая русской службой Кью-Ти-Ви. Москва, Новослободская, шестнадцать.
— Так… час от часу… Кто и зачем уничтожил деревню Предтеченку на реке Чуна?
— Искали гасара.
— Кто такие гасары?
— Дурные мангасы.
— Ага. Значит, есть и дурные мангасы?
— Есть. Мало. Не верят в Пробуждение. Умеют лгать, что Пробуждения не будет. Умеют лгать, что прежние Пробуждения не удавались. Учат людей не подчиняться правильным мангасам.
— И как? Нашли его: в деревне?..
— Нет. Его не оказалось там.
— Ошибочка, значит, вышла?
— Нет. Просто вместо гасара прибыли человек и ама. Человека ледяной мангас убил, а ама ушел.
— Кто такой ама?
— Ама здесь. Ты его видишь.
Гусар заворчал.
— Это ты? — повернулся к нему Николай Степанович.
Гусар продолжал ворчать.
— Ты не любишь, когда тебя называют этим словом?
Пес утвердительно кивнул.
— Извини, — сказал Николай Степанович. — Сам не стану и этому закажу. Продолжаем, любезный: Имя гасара.
— Стадвадцатиголовый Гасар Красный мангас.
— Имя в миру.
— Нам запрещено знать.
— Но мне-то не запрещено?
— Я не могу сказать.
— Да, брат мангас, придется нам с тобой ленинские нормы следствия нарушать… Боли ты боишься?
— Не всякой боли.
— Ну, что же: будем пробовать. Вся ночь впереди.
Гусар вдруг сорвался с места, нырнул мордой под батарею и вытащил за шкирку Рики. Медленно подошел к мангасу и бережно положил зверька к нему на колени:
Тонкий вой вырвался изо рта пленника.
— Не-е-е-е-е-т!.. Убе-е-е-е… лучше убе-е-е-е!..
— А на вид такая славная зверушка, — сказал Николай Степанович. — Дети, например, обожают… Так что: тебя убить — или его убрать?
— Убе…рите… убе… рите… убе…
— Имя.
— …рите… убе…
— Имя гасара.
— Старое: знаю. Как сейчас…
— Говори старое.
— Фламель.
— Фламель?!
— Да. Убери… убийцу…
— Иди сюда, малыш. Дядя хороший, дядя теперь и сам все скажет… — Николай Степанович вынул портсигар, достал папиросу, похлопал себя по карманам в поисках спичек. Тигран моментально протянул зажигалку. Пленник вдруг издал странный всхлип.
— Тоже покурить хочешь? — обернулся к нему Николай Степанович. — Подожди немного, отдохнешь и ты… — и осекся.
Лицо пленника переменилось. Взгляд, прежде завороженно-панический, устремленный в одну точку, угрожающе прояснялся. И что-то ненормальное, не сразу уловимое, происходило с глазами.
— Бельма — зеленые: — прошептал Вовчик за спиной. — Красавцем становится…
Теперь у пленника были настоящие змеиные глаза: без белков, с узкими вертикальными зрачками. Веки стали серыми и кожистыми, исчезли ресницы. С коротким треском лопнул скотч, удерживавший тело. Бывшего Насрулло Абдухакимовича выбросило из разлетевшегося в щепы кресла. Мощный темно— зеленый хвост швырнул Тиграна в угол. Распахнулась пасть, полная игловидных изогнутых зубов, и метнулась прямо в лицо Николаю Степановичу. И быть бы ему без лица, но Гусар успел прыгнуть и свалить командира за трюмо…
Схватка происходила в полном молчании. Ящер пытался разорвать веревку, врезавшуюся в разбухшие лапы и петлей затягивающую горло, но добротный репшнур пока не поддавался натиску. Гусар вцепился клыками в дряблый кожистый мешок на шее, а мангуст, отчаянно вереща, атаковал откуда-то снизу.
Ковер летел клочьями. Шипастый хвост со свистом рассекал воздух, круша оставшуюся мебель. Тигран, чудом избежав второго удара, рыбкой бросился в прихожую, где по беспечности, связав пленника, оставили оружие. Николай Степанович едва успел увернуться от осколков зеркала. И тут остолбеневший Вовчик пришел, наконец, в себя, схватил торшер и тяжелой бронзовой подставкой с хрустом отоварил ящера по затылку…
Вернулся Тигран. Шел он медленно и почему-то на цыпочках, двумя руками неловко сжимая кинжал. Склонившись над обмякшей тушей (серое пальто и костюм расселись по швам, в прорехах проступала бледно-зеленая морщинистая кожа, башмаки лопнули, обнажив четырехпалые когтистые лапы), он несколько раз тупо ткнул кинжалом. Потом навалился на рукоять всем весом — и все-таки проколол неподатливую шкуру.
— И еще справа, — сказал Николай Степанович, обретя голос. — Там тоже может быть сердце…
Промедление смерти. (Мадагаскар, 1924, декабрь)
— Именем Творца, Вечного и Неназываемого, принимаю на душу свою часть ноши тех, чьей мышцей держится свод мироздания, и клянусь никогда, ни по доброй воле, ни по злому умышлению, не слагать с себя взятой тяготы. Клянусь чтить моих Учителей и Наставников, старших братьев и отцов, и повиноваться им во всем. Клянусь уважать равных мне и тех, кто ниже меня, любить их и учить всему, что превзошел сам. Клянусь хранить тайну, доверенную мне, и не разглашать никому и никогда смысл Слов и Знаков, могущих изменить природу Мира. Клянусь гнать и преследовать зло во всех его воплощениях, и прежде всего в себе самом. И когда грянет последний бой, клянусь быть там, куда поставит меня воля Тех, кто старше меня, и быть стойким до конца…
Примерно так я перевел то, что произносил нараспев следом за Учителем Рене.
Позже я переложил эту клятву в стихи и включил в третью книгу «Начала» — в «Послушника».
Испытания перед посвящением, которых так страшились мои младшие братья, я преодолел сравнительно легко. Да и то сказать: человека, пережившего гражданскую войну в Петрограде, тьма, холод и голод ни удивить, ни сломать уже не смогут. А всяческие «искушения святого Антония», насылаемые безжалостными экзекуторами, мне иногда удавалось даже развеивать самостоятельно: уроки Брюса пошли впрок, да и природные способности у меня, как выяснилось, были изрядные. Старшие Учителя, в отличие от незабвенного моего директора гимназии Иннокентия Федоровича, никаких поблажек никому не давали и вообще старались никого не выделять, дабы не возбудить ни в ком зависти, легко могущей вывести новопосвященных на черную тропу.