Страница 69 из 84
Не знаю, так ли это или не так, во всяком случае, не ошибусь, если закину цепь за облака, а ее концы спущу в землю, не ошибусь, если пущу кота ходить по звеньям этой цепи, а не посажу его на цепь, в ошейнике. На цепи лишь «собака урывается». Кот ходит вольно по цепи и днем, и ночью, «по утренним зорям и по вечерним, в полдень и за полдень, в полночь и за полночь, на ветхом месяце, и на молодине, и на перекрое месяца, и по всякой день, и по всякой час, и по всякое время, и безвременье, и во исхожую пятницу».
Самые интересные сказки, наверное, кот говорит в эту самую «исхожую пятницу» — про Лешего, Бабу-Ягу и прочую нечисть.
Про кота-баюна-бахаря в сказках рассказывают по-разному. Читаем у Афанасьева: «В некотором царстве кот — песни поет — унынье берет, голосом потянет — трава повянет…»
«Около мельницы (а около мельницы всегда невесть что)… кот-баюн поет и сказки сказывает, на 100 верст слышно».
«„Кот-самоговор“, он тебе про заднее и про переднее все расскажет». Добывает его Стрелец-молодец только хитростью, защищенный железным колпаком от его ярости.
А у Пушкина в черновой записи сказок можно прочесть (сказка вроде Салтана):
«…Говорит мачеха, вот что чудо: у моря Лукоморья стоит дуб, а на том дубу золотые цепи, и по тем цепям ходит кот: вверх идет — сказки сказывает, вниз идет — песни поет…» Записано это в тетрадке, в Михайловском в 1824–1825 годы, а на внутренней стороне переплета первый вариант стихов «Лукоморья».
Делаю такой длинный перечень всяких котов, чтобы яснее себе представить кота пушкинского. Он кот вещий, страшный, но Пушкину не враждебный.
«Идет направо — песнь заводит, налево — сказку говорит». Можно ли сказать короче и точнее? Это так же коротко и ясно, как: «Жили-были дед да баба…»
Весь текст «Лукоморья» может уместиться на одной страничке, а образов хватит на целый том сказок. Как из этого сделать книжку? Как соединить текст с картинкой?
Это не сказка с коротким или длинным повествованием и не отдельно живущее стихотворение, а всего лишь пролог к поэме, хотя и написан спустя время. Именно поэтому я сочла себя вправе из него сделать отдельную книжку, пленившись богатым содержанием, сказочной народной красотой. А короткие тексты Пушкина написать на рисованных лентах, как бы берестяных грамотах, адресованных сказочным персонажам пролога. В пушкинских строчках ищешь и находишь свое детство и свою любовь к народному искусству.
Вот так шаг за шагом, из двери в дверь, из ворот в ворота, через подпольное бревно и дымкое окно, сквозь дыру огородную и выйдешь в чистое поле, на свою тропу, попросту говоря, — на белый лист бумаги, польстишь себя надеждой, что поняла замысел автора, и начнешь работать. Выйдет квас, не выйдет — кислые щи. Не знаю квас ли, щи ли получились — только в 1970 году книжка вышла в «Малыше», и я рада в печати поблагодарить издательство, товарищей, с которыми работала, за хорошее издание.
Север [21]
Люблю Север, люблю холод, и с юных лет была мечта — побывать на настоящем Севере, за полярным кругом, посмотреть дышащее море-океан.
В начале лета 1928 года я повидала эти колдовские приливы и отливы — дыхание «морского царя» из сказок. Тут жизнь течет иными интервалами: до прилива и после него. Да еще ночи нет в это время года. Мы тогда жили целый месяц в Александрове, за полярным кругом, около Северного Ледовитого океана. Мокрые камни и скользкие водоросли — везде вода, и мостик на научную биостанцию — под водой. Нет на эту станцию никакого прохода! Если уж очень нужно — поезжайте на лодке! Вода надвигается совершенно незаметно, с непременностью рока или какого-то очень крупного времени, всей своей очень ощутимой громадой. Так два раза в сутки. Ее час пришел — и вода идет.
Белые ночи с незаходящим, красным без блеска заполярным солнцем где-то невысоко над горизонтом. Оно стоит и не уходит, сколько ни жди. Тени от домов и от гор — зеленого цвета. За фиордом — вечно бурлящий океан, и погода зависит от него, меняется в день несколько раз. От океана же приходит необыкновенная легкость: по горам идешь, как бы подпрыгивая, будто у тебя не две, а четыре ноги или два крыла на спине.
Карликовые березки в июне месяце только начали зеленеть. На всех домах — гирлянды голов трески. Сушат на солнце — корм коровам.
Ездили мы и по океану на тральщике: утомительное качание, кругом волны и небо, как на картинах Айвазовского. Была когда-то детская мечта купить картинку этого художника, самую маленькую, за пять рублей, а вот — живая вода!
Ездили и по фиорду на лодке, в бурю, доверяясь рыбакам. Они не боялись гребней белой пены где-то на уровне второго этажа, не боялись и мы.
Заходили в карельские избы. Опрятно, чисто. Посуда висит на гвоздиках по стенам. Спали тогда карелы всей семьей в одном большом ящике на полу, посередь избы. Незаходящее солнце, вангоговские лодки.
Шура Смоленцева не смогла в тот раз поехать с нами, и это не давало мне покоя долгие годы. Она не увидела Северный океан — как будто от этого зависит счастье на земле. Может быть, так оно и есть. Именно «на море, на океане, на острове на Буяне» народная мудрость и поместила это самое счастье.
В 1960 году мы с Александрой Ивановной все же поехала на Север, только по другой дороге. Через Вологду в Архангельск.
Через пятнадцать лет вспоминая это чудесное путешествие, я как бы снова плыву на пароходе по северным рекам со слоистыми берегами, с музейными избами и шатровыми церковками. И приходят на память строки Ольги Фокиной:
Этот день, вернее, восемь дней были так переполнены невиданным, что, читая дневниковые записи, разбирая зарисовки, — улыбаюсь.
Выехали мы из Москвы 18 апреля. Было тепло, зеленые березы. В окна поезда все одиннадцать часов до Вологды сияла сухая в том году весна. В Москве хоронили Игоря Эммануиловича Грабаря. Как было жалко, что так скоро кончилось недолгое знакомство с этим замечательным человеком, сыгравшим в моей жизни немалую роль. А вся эта наша поездка не от его ли энтузиазма и его книг? Он написал предисловие к каталогу моей выставки в 1959 году, которое до сих пор цитируют и перепечатывают. Вот кусочек из его последнего ко мне письма от 29 февраля 1960 года: «…внезапно мне запрещено на долгое время даже по комнате ходить, т. к. у меня нежданно-негаданно тромбофлебит — болезнь ног, о которой раньше я и понятия не имел. А дело это скверное и затяжное…» Да, ноги ему хорошо послужили в его долгой жизни!
Промелькнул нарядный Загорск; вроде елочных бус раскинулись вытянутые по озеру в нитку, не до конца еще отреставрированные после урагана купола Ростова. За Ярославлем — танцующие березовые лесочки. С поезда хорошо видны густо-фиолетовые заросли журавлиного горошка. В воде — калужницы. Стоит и глядит на поезд лось.
К вечеру мы были уже в Вологде. Колючие лучи солнца, светлые пруды, а зелени поменьше.
Высокие, с далеко нависающими карнизами стены из толстых бревен; вологодские дома — монументы, многооконные, богатырские северные хоромы-избы. Иногда из дома вырезан в середине кусок, как пробка из арбуза. В глубине выреза — окна и дверь, туда ведет невысокая лесенка. Это на улице Энгельса, где мы будем жить в ожидании парохода на Север. Ехать надо по большой воде, весной, пока не обмелели реки.
Вечером — на реке Вологде. Течет она через город как-то уж очень уютно; где мосты или просто перевоз на лодочке по старинному, против Софийского собора времен Грозного.
Когда-то царь, по своей царской, может, и умной причуде, хотел здесь сделать столицу Опричнины. Легенда или быль — почему так не получилось — связана именно с этим собором. Рассказ в духе того непонятного времени — и страшный, и чудной. Когда постройка собора была закончена, при осмотре на царя упала сверху какая-то тяжесть — знак плохой, и царь в гневе уехал, приказав сломать собор. Потом его все-таки отмолили у царя вологжане.
21
Впервые опубликовано: Литературная Россия. 1975. № 25.