Страница 8 из 20
Фрау Марта успокоилась. Она всегда мечтала о богатстве.
Прививая вкус сыну ко всему русскому, отец, не обладавший большим воображением, не догадывался, что любознательный мальчик, общаясь с пионерами, впитывал в себя совершенно другое мировоззрение.
В 1934 году органы государственной безопасности отметили в своем досье, что инженер Альфред Штаркер проявляет слишком большой интерес к объектам, которые не входят в сферу его инженерной деятельности. Директор завода деликатно сказал Альфреду Штаркеру, что он очень благодарен ему за работу на заводе, но… на его место приехал свой — советский инженер. Надо же растить и своих специалистов!
Штаркер побледнел: рушились его планы. Надо было уезжать в Германию.
И вот в 1934 году семья Штаркера вернулась на землю отцов. Этой родины Ганс не знал. Он не мог принять нацизма, но, уступая настояниям отца, вступил в «Гитлерюгенд». Чтобы не казаться среди воинствующих юнцов белой вороной, Ганс маршировал под дробь барабанов, но все чаще ловил себя на мысли: во имя чего?..
Блестяще окончив медицинский факультет Берлинского университета, он, как сын благонадежного отца, выдворенного большевиками из Советского Союза, очутился в епархии профессора Геймана и вскоре стал его любимым учеником. Пытливый и энергичный молодой врач нравился Гейману.
«Чего это я понадобился шефу, ни свет ни заря?» — размышлял Ганс, направляясь в то утро в лабораторию.
Поднявшись на второй этаж, позвонил. Дежурный бактериолог остановил на нем покрасневшие от бессонницы глаза:
— Что стряслось, Ганс?
Штаркер пожал плечами.
— Пока еще не стряслось. Доброе утро, Франц. Шеф получил шифровку из Познани и поднял меня телефонным звонком с постели. А я….
Он не успел договорить, в дверях пропускника возникла тушеобразная фигура шефа.
— Не удивляйтесь столь раннему вызову, мой друг! — сказал Гансу профессор Гейман. — Сегодня мы начнем не с обычного осмотра пробирок и морских свинок… Прошу ко мне!
В кабинете он вручил Штаркеру расшифрованную радиограмму с таким торжественным видом, словно делал это по поручению самого господа бога. Содержание радиограммы было кратким: «Направляйте Ганса Штаркера Познань».
Толстое лицо Геймана просияло.
— Сам рейхсарцтефюрер Блюменталь приглашает вас работать к себе в институт.
— В качестве кого? — непроизвольно вырвалось у Ганса.
— Кого? — рассмеялся Гейман. — Ну, хотя бы в качестве научного сотрудника института. — И, взяв ученика под руку, подвел его к креслу. — Это для вас большая честь, мой друг. Я горд, больше того — завидую вам!..
Уже стоял день, жаркий и душный, когда Ганс Штаркер покинул лабораторию. Он был в смятении: что же это? Ужель сбывается, наконец, то, о чем он столько мечтал?.. Улицы, которыми он шел, уже не блестели чистотой, как обычно; редкие прохожие, попадавшиеся ему навстречу, торопливо пробегали, поглядывая на чистое небо: опасались налета союзной авиации, которая все чаще и чаще тревожила столицу гитлеровского рейха.
Штаркер миновал станцию подземки у Александерплац. Неподалеку зеленел небольшой сквер, пустовавший в этот час. Ганс не раз сиживал здесь. Он вошел в узенькую аллею, прислушиваясь к хрусту гравия под ногами, и выбрал скамью в самом конце.
Итак, настала пора действовать! Прежде всего необходимо немедленно связаться с друзьями. Его последняя информация о чудовищных экспериментах в профессорской лаборатории оказалась самой ценной из всего, что он сообщал антифашистскому подполью. По тайной рации зашифрованная тревожная весть пересекла линию фронта и попала к русским товарищам.
Оглянувшись, Ганс зашел в телефонную будку, позвонил по условленному номеру и вызвал на связь своего человека. Он стал особенно осторожным после того, как по городу прокатилась новая волна арестов. Но сейчас… Сейчас было крайне необходимо связаться с подпольем и сообщить, что завтра он уже будет у Блюменталя, на его страшной фабрике микробов…
На аллее появился человек в темных очках — связной. Ганс поднялся навстречу.
— Еду работать в Познань!
Человек понимающе кивнул и скрылся.
Фабрика микробов
Итак — Познань…
Уже третий месяц Ганс Штаркер находится здесь, в институте рейхсарцтефюрера Блюменталя. А сегодня — новость: прилетел из Берлина Гейман. К чему бы это? Уж не собирается ли рейхсарцтефюрер приспособить к своей адской кухне и этого борова? Конечно, ему самое место на испытательном полигоне и в экспериментальной клинике, там, где живые превращаются в мертвых, исчезая бесследно! В таких делах Гейман незаменим…
Фабрика микробов профессора Блюменталя начиналась на огромном пустыре за городом. Она представляла собой несколько невзрачных с виду зданий, выложенных из серого камня, и площадок, где продолжалось строительство новых корпусов. Весь этот комплекс окружала высокая изгородь из колючей проволоки в несколько рядов, за ней высился тесовый забор, в котором нельзя было отыскать ни единой щели: постороннему глазу тут делать нечего… По углам пустыря, ощетинившись пулеметными стволами, маячили сторожевые вышки.
Рейхсарцтефюрер Блюменталь привык брать быка за рога. На этот раз «быком» оказался профессор Гейман. Как только они въехали на территорию института, Блюменталь в сопровождении дежурного повел его за собой. В старом двухэтажном здании им подали специальную одежду, маски, резиновые сапоги. Проходя по лабораторным отсекам, Гейман не без зависти отметил, с каким почтением поднимались из-за столов многочисленные сотрудники при виде всесильного рейхсарцтефюрера. С завистливым чувством он обозревал новейшее оборудование, которое демонстрировал Блюменталь. Нигде подолгу не задерживались. Особенное внимание профессора Геймана привлекали внушительные шкафы-термостаты. Они, казалось, весело подмигивали сигнальными лампочками: это, мол, не в твоем берлинском курятнике! В термостатах выращивались микробы. Получение биологических средств в больших количествах обычно не составляет особого труда, особенно в случае с чумными бактериями, но здесь — и Гейман это понимал — все было подчинено не просто быстроте, а сверхбыстроте.
Блюменталь давал пояснения:
— Для поточной культивации микробов, которая обеспечила бы необходимую в них потребность, у нас имеется все. И не за горами дни, дорогой коллега, когда мы получим культуру чумных возбудителей в огромнейших количествах.
Гейман, удивленный открывшимся ему великолепием, только кивал.
Спустились в подвал.
— Здесь у нас вивариум, — тоном заправского гида продолжал рейхсарцтефюрер. — Несколько тысяч крыс нашпигованы чумоносящими блохами. Но… — он озабоченно окинул взглядом помещение вивариума, загроможденного клетками, в которых кишели крысы, — я начинаю сомневаться, дорогой Гейман: достаточно ли эффективен такой способ заражения? Хотел бы знать ваше мнение. Ведь нападение с чумными крысами осуществить в крупных масштабах невозможно, к тому же такой способ грозит неконтролируемой эпидемией, а это крайне нежелательно… По-моему, передача чумы воздушным путем вернее. Притом, будет вызвана не бубонная, а легочная форма чумы — очень страшная форма заболевания. Да и масштабы!..
Гейман, до этого внимательно слушавший, энергично заговорил:
— Вполне согласен с вами, господин рейхсарцтефюрер. Главное преимущество легочной формы — исключительно высокая контагиозность. Но и в этом случае передача инфекции усложнена…
— Вот именно! — Блюменталь был доволен собеседником. — Легочную форму чумы можно с успехом распространить в нужных масштабах аэрозольным[9] способом.
Он хотел что-то добавить, но Гейман опередил:
— Учтите, господин рейхсарцтефюрер, что солнечный свет, особенно ультрафиолетовые лучи, быстро обезвреживает бактерии, находящиеся в аэрозольном состоянии…
— Это учтено, — кивнул Блюменталь. — Ночь!.. Именно ночь должна стать нашим союзником. Если бы можно было раздвинуть рамки времени!.. Мы провели бы серию исследований, чтобы добиться повышенной устойчивости чумных бактерий к ультрафиолетовым лучам. Но меня и так все время подгоняет рейхсмаршал Геринг…
9
Аэрозоли — мельчайшие капельки жидкости, тонко распыленные в газе (туман), или мелкие твердые частицы в газе (дым).