Страница 91 из 97
И я спросила ее, как ты думаешь, сколько это продлится? А она сказала: что «это»? А я говорю, с дядей, а она засмеялась и говорит: вечно. Я сказала, не глупи, ты же знаешь, каковы мужчины, уж теперь-то должна понимать, после того, как с тобой поступил Чарльз. А она сказала: нет, он другой, он меня любит по-настоящему, и я тоже буду его любить и сделаю счастливым, насколько смогу.
Думаю, она была с ним счастлива, со своим стариком. И, конечно, она сделала его очень счастливым, и он обожал ее все сильнее и сильнее. Он и со мной хорошо обращался и давал мне кое-какие карманные деньги. И я всегда ела за одним столом с ними, и когда приходили гости, меня просили остаться. У него было много всяких камней, и статуй, и картин, и всякого такого, полон дом, куда ни повернись – воистину счастье, что не мне приходилось стирать с них пыль и полировать. А она выучила все названия и понимала все-все из того, что он говорил. Он заказывал для нее одежду, некоторые платья точь-в-точь как у дам на старинных красно-черных вазах, которые были повсюду, и она одевалась, как на этих вазах, и позировала для гостей, и все ею восхищались. И я всегда сидела где-нибудь в первом ряду, но гости со мной не разговаривали. На его вечерах бывали люди со всей Европы и даже из России. Но, откуда бы они ни были, они всегда говорили, что моя доченька – самая красивая женщина на свете, и ее благодетель очень ею гордился. Он чувствовал почти то же самое, что и я, как будто он ее отец, хотя и было понятно, что он здоровый человек и только и ждет, когда можно будет ее обнять, но, чего греха таить, и многие отцы таковы со своими дочерьми. Как знать, может, и от старины Лайона ей бы доставалось, он умер, когда ей было всего два месяца, но что бы было, проживи он еще лет десять? У мужчин свои повадки, многие не могут спокойно пройти мимо женщины, даже если это их плоть и кровь. Одна только и есть чистая любовь, между матерью и ребенком. И лучше всего, если этот ребенок девочка, потому что сын вырастает и сам становится мужчиной. А дочь всегда остается с матерью, на всю жизнь.
И так мы прожили много счастливых лет в чужой стране, и мне было трудно поверить в наше счастье, но моя девочка верила. Стоило делам принять дурной оборот, я всегда ждала худшего, а она говорила, нет, все образуется. И всегда оказывалась права, очень долгое время. Она сказала, что в один прекрасный день станет Ее светлостью, а я сказала, ты рехнулась. Но она оказалась права, старик женился на ней, а старушка Мэри стала его тещей, а ведь он был старше меня. Но он был очень воспитанный и всегда звал меня как положено: миссис Кэдоган. Бьюсь об заклад, мой валлиец очень пожалел бы, что не остался со мной, если бы знал, как я удачно устроилась.
На моей девочке он женился, когда мы вернулись в Англию, и это сильно не понравилось его родне, свадьбу даже трудно было назвать свадьбой, так мало там было народу, хотя и в богатой церкви. Я была очень довольна, когда увидела Чарльзово лицо. Но моя дочь не держала на него зла, все эти годы она писала ему письма, она была из тех, кто если уж полюбит, то навсегда, даже если те обошлись с ними дурно, женщины все такие, я вот до сих пор вспоминаю старину Лайона, отца моей деточки, и, помоги мне Бог, красавца Кэдогана тоже. Я редко думаю о Джо Харте, куда-то он уплыл из памяти, так что, может быть, не так уж я его и любила.
Пока мы были в Англии, я съездила в деревню и навестила родню, тех, кто был еще жив, сестра-то моя все-таки померла от золотухи. Я привезла им деньги и подарки от моей дорогой доченьки, она семью никогда не забывала. Она изнывала от желания повидать свою дочку, та была уже большая девочка, и я очень огорчалась, что она мне не разрешает с ней поехать. Я всюду с ней бывала, всегда была ей нужна, она всегда со мной обсуждала все свои дела. А тут сказала, что должна ехать одна. Я понимала, что ей предстоит тяжелая встреча, и жалела, что не смогу быть ей опорой, как обычно.
Когда она вернулась, то сказала: мое сердце истекает кровью. Я не видела дочку с тех пор, как ей было четыре, и вот мы с ней встретились, и она меня полюбила, а я опять ее бросаю. Она была такая нежная мать. Она разрыдалась, в первый раз за все время, что мы жили в доме дяди Чарльза, только дядя теперь был ее мужем, последний раз она плакала, когда узнала, что Чарльз за нею не приедет, что Чарльз продал ее собственному дяде. Не судьба мне быть матерью, сказала она. Пусть я ему теперь жена, он все равно от меня ждет, что я буду ему как любовница. И снова расплакалась. Но ты представь, сказала я, утирая ее слезы, представь себе женщину, которая за целых пять лет не пролила ни одной слезинки, редкая женщина может этим похвастаться, ты должна понимать свое счастье.
Потом мы поехали обратно и по дороге в Париже видели, как в небо запускали воздушный шар, с человеком в корзине, и моя девочка встречалась там с французской королевой, но она уж была привычна к королевским особам. И она теперь была Ваша светлость, а я была мадам мать Ее светлости, мадам мать супруги посла. Мужчины при встрече со мной снимали шляпы, правда, многие по-прежнему считали меня ее служанкой или дуэньей. Итальянского я так и не выучила. Я не такая сообразительная, как моя доченька. Я была женщина в черном платье и белой шляпе, на которую никто не обращал внимания, только в том случае, если им говорили, кто я такая. Я была ей мать.
Теперь у моей девочки было все, что пожелаешь, и, казалось бы, можно успокоиться и просто радоваться жизни, есть, пить, смеяться. Я научила одну из кухарок готовить некоторые наши деревенские блюда и приберегала их для нее, и по вечерам, поздно, после всех этих великосветских опер, которые они с мужем обязаны были высиживать, она приходила ко мне в комнату поесть. Пообъедаться, так мы это называли, это был наш с ней секрет. И тогда можно было выпить доброго английского джина, а не этих иноземных вин.
Ее муж сказал, что я, если мне хочется, могу ходить с ними в оперу, потому что они там бывали чуть не каждый день, только после первого раза мне не очень хотелось. Я сказала моей девочке, какой толк, если я не понимаю, что там говорят, а она засмеялась, мне нравилось, когда она надо мной смеется, и сказала, ты, мол, глупая, слова понимать необязательно, это как пьеса, только с музыкой. А музыка такая красивая. Так что иногда я ездила с ними, но толком ничего не понимала, а моя девочка и ее муж сидели очень тихо и слушали. Но, с другой стороны, они оба понимали язык, а вокруг нас все ели, и пили, и играли в карты, и, судя по звукам, особенно по звукам падающего стула, даже и сами понимаете что делали, а король в своей ложе, так тот громче всех, а от остальных чего же и ждать. Я никогда не могла разобраться, что происходит на сцене, ведь не все, кто там был, принимали участие в пьесе. Моя девочка объяснила, почему так. Один из этих, лишних, должен был подсказывать певцам, если они забудут слова, то есть, я так мыслю, они и сами тоже не понимали, что поют. А певцы на сцене, как и благородные господа в ложах, вели себя, как им заблагорассудится. Во время одной оперы на сцене в углу сидела толстая женщина, а по бокам ее кресла стояли двое мужчин, нарядные такие, моя девочка сказала, что это мать примадонны и ее воздыхатели, прямо на сцене! Около матери на столике стоял уксус, и зеркала, и сладости, и полоскания, и гребешки, все, что могло внезапно понадобиться ее дочери, пока ария была у какого-то другого актера.
Это я, сказала я моей красавице. Это то, чем я всегда буду для тебя. И она обняла меня, и я увидела, что глазки у нее увлажнились, она знала, как сильно я люблю ее. Что она свет моих очей, если б мне вздумалось заговорить, как в этих пьесах. Что я никогда ее не покину, никогда не предам. Даже если она не всегда будет счастлива, а ей так хотелось быть счастливой, и она любила повеседиться, и у нас бывали такие хорошие минуты, когда мы были вдвоем или с ее горничными. Они тоже очень ее любили, любили бывать при ней, смеялись, пели, выпивали понемножечку, рассказывали всякие игривые истории. Какая прекрасная была у нее жизнь. И как мне повезло, что я с ней эту жизнь делила.