Страница 26 из 37
Обедали обычно дома. Хотя тетя Линда и дядя Йонас старались произвести впечатление более или менее обеспеченных людей, но про экономию не забывали. Однако в кафе раза два все же сходили. Навестили и Барбарусов, а поскольку для дяди Йонаса это был визит к коллеге, то доктора Вареса. В его дворце на улице Вилмси".
Улло подумал немного и продолжил:
""Во дворце", конечно, не по-доброму сказано. В то время господин доктор еще не заслуживал недоброго отношения. Он был уважаемым врачом с широким кругом пациентов - от безработных рабочих до директоров фабрик, а то и богатых американских туристов, и все они ценили его как врача. Более осведомленные знали, что он в какой-то мере был конструктором медицинских инструментов. Изобретателем. Сконструировал портативный измеритель плеврофункций. Да-да. И как стихотворец Барбарус был явлением, которое принимали во внимание. Большим поэтом я его никогда не считал. Для этого его ощущение слова было огрубленным, чувство ритма, да, особенно чувство ритма, плоским. Но Туглас45 о нем писал, что, может быть, его неотесанность нуждалась в такой неуклюжей форме, может, она была для него самой подходящей. Во всяком случае, большим поэтом он не был, но в нашей поэзии - весьма интересное явление. Эдакий с социальными фанфарами господин. И при этом гуманист, которого можно было вызвать к больному посреди ночи. И образованный до мозга костей. Знаток французской поэзии, например. И ценитель французского вина.
Однако "дворец" по отношению к его дому, повторяю, не по-доброму сказано. В Центральной или Северной Европе врачи такого уровня живут в еще более изысканных особняках. Его дом был всего лишь одноэтажным строением с мезонином на весьма второстепенной улице. Разумеется, дюжина комнат. Те, в которых я побывал - кабинет, библиотека, столовая, гостиная, - обставлены на широкую ногу. Трубки микроскопов словно только что отполированы. Половина мебели из дуба и красного дерева, вроде бы специально заказана для господина доктора у Адамсона-Эрика. Адамсон был родственником или свояком Семпера46, старого приятеля доктора. Кстати, сам он летом должен быть в Париже, на Международной выставке, где ему вручат золотую медаль. За тарелки, кожаные изделия и прочее. Ну и конечно же там был Яан Вахтра с резьбой по дереву и живописью. Давний друг хозяина, уж не знаю с каких пор. И великолепный портрет хозяйки дома, написанный Варди.
Госпожа Сиутс - хрупкая женщина с тихим голосом, сохранившая красоту и очарование. Не были ли их отношения классической ситуацией между врачом и пациенткой? Вылеченная доктором, она испытывала к нему признательную привязанность. А он - восторг перед своей Галатеей. Еще два портрета хозяйки я увидел в доме: кисти Адамсона - в гостиной и Бергмана - в кабинете доктора. Люди, которых я у них встречал, были достойны внимания: Семпер, в то время, как ты знаешь, один из кардиналов нашей литературной мысли (если Тугласа считать папой) со своей госпожой Авророй, одноклассник хозяина и сердечный друг. Тальвик47 с Бетти48. Они поженились этим летом. Тальвик уже готовый Тальвик, а Бетти лишь недавно привлекла к себе внимание "Пылью и пламенем". И еще очень молодой, очень светлый и очень долговязый Санг49. Почти неизвестный, но я запомнил его, по крайней мере после выхода сборника "Стены". Со смуглой Керсти50. У нее "Дорожные ветры" с собой в сумочке, еще в рукописи.
Нет-нет, никаких многолюдных поэтических чтений я не помню. Но уже в первые наши посещения и в тот последний раз, в 37-м летом, случилось так, что после полуночи или даже в предутренний час со стаканом недопитого Вarsak'a хозяин читал Йонасу, Линде и мне в том числе свои новые стихи".
"Какие?" - спросил я.
И Улло пожал плечами: "Я не помню. В последний раз из сборника "Рыбы на суше". Они тогда еще не были опубликованы".
Улло замолчал, глянул на облака над силуэтом Вышгорода и перевел разговор на другое: на газеты того самого лета 37-го, на события в России и на то, как к ним относились в доме Барбарусов. Я вынужден был его прервать:
"Погоди. Об этом я хотел бы услышать подробнее. Но раньше: ты когда-то говорил, что там за стаканом вина у Барбарусов ты тоже читал свои стихи..."
Улло ухмыльнулся и снова выглянул в окно:
"Да-да. Проболтался. К сожалению. А ты небось успел написать об этом. Напечатать лишь не успел, к счастью. Так что, - и тут его ухмылка походила на дружескую усмешку, - советская цензура в каком-то смысле крайне необходимая штука... Только я не помню, где и как это было и когда ты сподобился написать о моем ночном чтении стихов у Барбарусов".
Я ответил: "Зато я не забыл, что я об этом написал. Хочешь, напомню?"
"Ладно! - буркнул Улло. - Что было, то было. И хватит об этом".
"Но ты так и не рассказал, какие это были стихи? И как он к ним отнесся, Барбарус то есть?"
Улло пробормотал: "Ну, они были столь далеки от его манеры, сколь это возможно. Между прочим, мне показалось, что понравились ему. Вообще, сдается, у него была склонность относиться терпимо к чуждым ему вещам, даже таким, которые его в известной мере унижали. Некая мазохистская черта".
"И что еще ты в нем приметил?"
Улло не понадобилось времени на размышление: "Его противоречивость".
"В чем?"
"Противоречие между грубостью текстов и мягкостью поведения. Противоречие почти трагикомическое, кстати, между неприятием пузатых и его ранним пузцом. И между этой его пузатостью и прямо-таки резиновой спортивной гибкостью. Между его образованностью и ребячливостью, если хочешь".
Я подождал немного, но Улло молчал.
Я сказал: "Хорошо. Ты коснулся газет того лета, обзора русских событий - и обсуждения их в том доме. Расскажи об этом подробнее".
"Эти события были гвоздем тогдашних июньских газет. На фоне открытия прибрежной гостиницы, недели Женского Кайтселийта51 и прочей местной мелочи. И на фоне эстонских событий. Визитов в Таллинн министров Сандлера и лорда Плимута, заседания Народного собрания и всего, что там происходило. И на фоне гражданской войны в Испании тоже. Ибо то, что творилось в Москве и во всей России, потрясало мир. Прежде всего самоубийство Гамарника. И потом слухи об аресте верхушки Красной армии. Объявление официальной Москвой этих слухов несостоятельными. И три дня спустя сообщение о разоблачении восьми предателей родины. А еще через два дня известие: над ними совершен суд. Все признали свою вину от и до. Их приговорили к смертной казни и привели приговор в исполнение. И кто же были эти негодяи, предатели родины? Гамарник - начальник политического управления Красной армии. Другие - маршал Тухачевский и его генералы.
Я помню, мы обсуждали известия с дядей Йонасом и тетей Линдой на улице Папли за чашкой кофе. Краткую информацию в газете "Пяэвалехт". Тетя Линда объяснила дело просто, исчерпывающе: "Они там, в России, давно рехнулись. Сколько лет пускают кровь своей партии? А теперь совсем ополоумели. Крушат свою же собственную военную машину. На самом-то деле: дай Бог!"
Затем мы были приглашены к ужину на улицу Вилмси. Помню, хозяйка несколько раз извинялась, стоя у стола, ломящегося от яств, что все это отнюдь не comme il faut, у них новый и неопытный повар. После закуски хозяин на четверть часа отлучился куда-то. Хозяйка объяснила: "Он недавно купил радио "Маркони", которое слушает каждые утро и вечер и в полночь тоже". Однако на сей раз после вечерних новостей хозяин вернулся совершенно бледный:
"Вечером в девять часов - Люксембург, в полночь - Париж. Самый спокойный, объективный обзор мировых событий. Но в последние дни - это у б и в а е т! Йонас, Линда - вы слышали?! Какую бойню учинили в Москве?! Притом когда Европа все больше затягивается коричневым, Москва для многих, в том числе и для меня, была последней надеждой и опорой. А теперь, как только что я услышал, самоуничтожающаяся паранойя распространяется там по всей стране! В Хабаровске вчера расстреляны двадцать троцкистов. В Белоруссии - народный комиссар сельского хозяйства арестован. Послушайте только, какое безумное обвинение: якобы в лабораториях комиссариата изготовляли таблетки для лечения лошадей и коров, в которые вводили бактерии чумы, распространяли пилюли по всей стране. Все белорусские колхозы - разведывательные центры панской Польши... По данным английских газет, в Киеве - 900 и в Харькове - 300 военных арестованы и расстреляны. Их близкие сосланы в Сибирь"".