Страница 29 из 50
— Конечно, нужно уметь защищать все это в экстренных случаях, — сказала она. — Нужно защищать то, что любишь.
24 января, в день, когда на нас обрушился невероятный мороз, все эти появления военных одним махом прекратились, короче, призрак растаял. Та напряженность, которую чувствовал каждый в последние две недели, ослабела и затем исчезла полностью. Нашей главной заботой был теперь двадцатиградусный мороз, и картины прошлых недель поблекли. Возможно, сказал я Элинор как-то вечером, когда мы сидели у меня дома, продолжая чтение «Заговора Сони», возможно, все это было просто кино. Может быть, на нашей территории кто-то снимал кино про хунту, а мы и не заметили.
— Ты ведь сам в это не веришь.
— Нет, — ответил я, — не верю.
Я продолжал чтение вслух. Этот самый Корф — вернее, рассказчик Норберт Зете, хотя чутье подсказывало: книга автобиографическая, — попал в хитросплетение сразу трех спецслужб, после того как выяснилось, что его бывшая любовница была сотрудницей «Штази»: МОССАДа, МИ6 и ЦРУ. Убедительного мотива автор не называл, то есть было непонятно, почему эти серьезные организации тратили свои силы на внутринемецкий провинциальный фарс. Я пришел к выводу, что до определенной точки роман оставался почти автобиографическим — примерно до того момента, когда Зете пришлось покинуть свой пост в ведомстве федерального канцлера, возможно, даже до переезда в Париж (Корф действительно жил в Париже с 1998 года и умер там двадцать лет спустя) — и что потом автор дал волю свободной и дерзкой фантазии. И хотя дальнейшее повествование не отвечало порой самым незатейливым требованиям достоверности, зато появились откровенные картинки и пронзительные сцены. К самым безобидным и даже обязательным по канонам жанра относилась, например, история о том, как бывшего министра в борделе связали, заткнули ему рот кляпом, и найден он был голым, на нем были только кружевные трусики. Забавнее нам с Элинор показалась другая история, как двое, один из МОССАДа, другой из ЦРУ, охотясь за Зете, случайно застрелили друг друга на улице Жоржа Перека, а сам Зете успел скрыться в метро на станции «Пеллепор». По мере чтения я все больше убеждался в том, что Корф при работе над этим романом либо пользовался услугами литературного раба, либо редакция издательства заставила его добавить перчику после того, как он сдал туда рукопись, тональность которой наверняка была более чем сдержанной. Я говорю это, потому что успел навести некоторые справки об авторе: он был скорее человеком незаметным, держащимся в тени, изучал политическую теорию, а в разведку попал благодаря случаю, а не карьерному энтузиазму, затем, оказавшись вблизи эпицентра власти, почувствовал дуновение великой эпохи и в конце концов пал ее жертвой. Несмотря на колоссальный успех книги, он в последние годы жизни влачил жалкое существование, ютясь в крохотной квартирке за Восточным вокзалом.
В тот вечер мы читали то место в книге, где Зете, оставшись в живых после неудачного покушения, пережидает в местечке по имени Менгсюр-Луар, куда попал при посредничестве одного знакомого. На протяжении двадцати-тридцати страниц описана мирная картина, провинциальная сельская идиллия, которой в конце прошлого века, когда Корф писал свой роман, наверняка даже во France profonde[66] уже не существовало. Эта часть книги, в отличие от остальных, была очень прилично написана, но она все равно меня раздражала, поэтому я безмерно удивился, когда Элинор мягко прервала мою критическую филиппику и напомнила, что, в конце концов, мы читаем литературное произведение — о качестве этого произведения она почему-то говорить не хотела, — а литература имеет право создавать такие картины, пусть даже они не соответствуют действительности. А потом произнесла: если есть чувство действительного, то должно быть и чувство возможного[67]. Я обалдело уставился на нее, и чем дольше я смотрел, тем шире она улыбалась — с задором, с любовью, но и с сочувствием — и наконец проговорила:
— Ты ведь не ожидал, что у тебя такая непростая возлюбленная, которая знает не только Dath 20.0, но и Музиля. А как вообще можно писать новые программы, если ты не обладаешь чувством возможного, скажи, дорогой?
Звенящие февральские дни 2030 года! Мне кажется, никогда до и никогда после я не видел такой зимы, такого мороза. Если в последнюю неделю января было минус двадцать, то теперь — минус тридцать. Даже если приходилось бежать недалеко, все закутывались с ног до головы. Люди наслаждались волной тепла, когда входили в помещение. Иногда на небе сияло очень-очень далекое февральское солнце, которое, казалось, хотело сказать нам, что к нашему миру оно не имеет никакого отношения. Потом над головой снова сгущалось серое молоко, становилось чуть теплее, и опять шел снег. Приходилось обращаться к временам десятилетней давности, чтобы припомнить подобные снега. По утрам повсюду раздавался стук и скрежет больших лопат, и на наших улицах и в переулках слева и справа все выше громоздились медленно оседающие горы снега. Первое, к чему я прислушивался, проснувшись: какие звуки на улице — звонкие или приглушенные, и сразу определял, выпал ли за ночь новый снег. По вечерам в «Толстухе» народу было видимо-невидимо, мы все толклись там в поисках тепла, локоть к локтю, теснее, чем обычно; возможно, нам хотелось шума и суеты. Все это, наверное, можно было бы найти и снаружи, в столице, но мало кто в эти недели покидал территорию. Aston Martin Зельды неподвижно стоял под пластиковым навесом, Томми не ездил по пятницам слушать джаз на Фридрихштрассе, Элинор вопреки своим обещаниям не торопилась показывать мне «Last Exit British Sector», и даже Торстен Тедель отменил свою поездку в психиатрическую клинику, во всяком случае, в эту среду. Тот, у кого не было дел в городе, и подавно оставался здесь.
Но у некоторых дела все-таки были. Ведь работа на месте не стояла. Томми посещал клиентов, нам тоже пришлось еще раз послать Фродо в город.
Вернувшись, он поначалу не решался рассказать о своем путешествии. Ведь мы все с головой ушли в работу. День открытия библиотеки приближался, и уже неважно было, успеем мы или нет, срок 14 марта перенести было нельзя. Приглашения-то уже разосланы. В конце января мы опять получили гору книг из частного собрания, не такого большого, как у Кольберга, но все же гораздо более внушительного, чем двенадцать коробок из наследия Гергена, доставленных анархистами. Мы решили во что бы то ни стало обработать эти книги к открытию, поэтому в эти недели с восьми утра и до поздней ночи сидели в библиотеке и по количеству рабочих часов вполне могли посостязаться с пуговичницей. И все же нам пришлось послать Фродо в город, а вернувшись, он долго колебался, рассказывать нам об увиденном или нет.
Он снова встретил Генерала. На этот раз Генерал не стоял возле стойки с колбасками, а шел по улице в мундире, в сопровождении двух офицеров высшего ранга, тоже в форме. Фродо не мог определить их звания, потому что плохо в этом разбирался. Все трое опять спустились в шахту метро, как в прошлый раз Генерал, но Фродо всюду видел огромное количество людей в форме, причем не только представителей Интернациональных миротворческих бригад, но и мужчин в серо-зеленых мундирах времен хунты, таких же как у людей, приходивших к ним на территорию. Кроме того, он всюду видел толпы народу, несанкционированные скопления людей — если выражаться языком блюстителей порядка, небольшие демонстрации скандирующих что-то людей, которые требовали работы. Работы уже давно не хватало, и хунта, чтобы скрыть этот факт, создавала все больше и больше непроизводительных и абсолютно лишних рабочих мест, точно так же, как организовывала все больше столовых для бедных. Солидная доля этих непроизводительных рабочих мест была создана в армии, и в конце концов число гражданских чиновников в армии стало превосходить число военных. После свержения хунты только небольшая часть этих людей смогла найти заработок, некоторые устроились подсобными рабочими в Интернациональной комиссии, но все равно работы, как и до путча, на всех не хватало.
66
France profonde — французская глубинка (франц.).
67
Отсылка к названию эссе «We