Страница 54 из 164
«…На область Войска Донского была наложена контрибуция в 36 миллионов пудов зерна – количество, явно превосходящее возможности края; у сельского населения отбирались не только скудные запасы продовольствия, но и все имущество, «включая обувь, одежду, подушки и самовары», как уточняется в одном из донесений ЧК»722. ЧКК подает этот факт как некое откровение жестокости большевиков, но вот как описывает «белую» контрибуцию Шульгин: «Деревне за убийство приказано было доставить к одиннадцати часам утра «контрибуцию» – столько-то коров и т. д. Контрибуция не явилась, и ровно в одиннадцать открылась бомбардировка. Но отчего так долго? Приказано семьдесят снарядов. Зачем так много? А куда их деть? Все равно дальше не повезем… По всей деревне. По русскому народу, за который мы же умираем… На деревню наложить контрибуцию! Весело вскакивает на лошадей конвой командира полка – лихие «лабинцы»… Мгновение – и рассыпались по деревне. И в ту же минуту со всех сторон подымается стон, рыдания, крики, жалобы, мольбы…»723 В итоге, как констатирует Шульгин, белым «освободителям русского народа» нельзя оставаться в одиночку… Убивают»724.
Белый и красный террор имели принципиальные различия. На одно из них косвенно указывал Пришвин: «Что же такое эти большевики, которых настоящая живая Россия всюду проклинает, и все-таки по всей России жизнь совершается под их давлением, в чем их сила?… Несомненно, в них есть какая-то идейная сила. В них есть величайшее напряжение воли, которое позволяет им подниматься высоко, высоко и с презрением смотреть на гибель тысяч своих же родных людей…» 14 декабря 1918 г. Пришвин пишет о большевиках: «Анализировать каждую отдельную личность, и дела настоящего времени получаются дрянь, а в то же время чувствуешь, что под всем этим шевелится совесть народа»725. Весьма показательно в данном случае признание Шульгина: «Белое движение было начато почти святыми, а кончили его почти что разбойники. Утверждение это исторгнуто жестокой душевной болью, но оно брошено на алтарь богини Правды. Мне кажется, что эта же богиня требует от меня, чтобы и о красных я высказал суровое суждение, не останавливаясь перед его болезненностью. И вот он, мой суровый приговор: красные, начав почти что разбойниками, с некоторого времени стремятся к святости»726.
Деникин отмечал другое отличие – большевистский террор в отличие от белого носил более организованный характер: «Нельзя пролить более человеческой крови, чем это сделали большевики; нельзя себе представить более циничной формы, чем та, в которую облечен большевистский террор. Эта система, нашедшая своих идеологов, эта система планомерного проведения в жизнь насилия, это такой открытый апофеоз убийства как орудия власти, до которого не доходила еще никогда ни одна власть в мире. Это не эксцессы, которым можно найти в психологии гражданской войны то или иное объяснение»727. «Белый террор – явление иного порядка. Это прежде всего эксцессы на почве разнузданности власти и мести. Где и когда в актах правительственной политики и даже в публицистике этого лагеря вы найдете теоретическое обоснование террора как системы власти? Где и когда звучали голоса с призывом к систематическим, официальным убийствам? Где и когда это было в правительстве генерала Деникина, адмирала Колчака или барона Врангеля?… Нет, слабость власти, эксцессы, даже классовая месть и… апофеоз террора – явления разных порядков»728. «Большевики с самого начала определили характер гражданской войны: истребление… Террор у них не прятался стыдливо за «стихию», «народный гнев» и прочие безответственные элементы психологии масс. Он шествовал нагло и беззастенчиво. Представитель красных войск Сиверса, наступавших на Ростов: «Каких бы жертв это ни стоило нам, мы совершим свое дело, и каждый, с оружием в руках восставший против советской власти, не будет оставлен в живых. Нас обвиняют в жестокости, и эти обвинения справедливы. Но обвиняющие забывают, что гражданская война – война особая. В битвах народов сражаются люди-братья, одураченные господствующими классами; в гражданской же войне идет бой между подлинными врагами. Вот почему эта война не знает пощады, и мы беспощадны»729.
Действительно, большевистский террор был менее эмоционален, чем стихийный террор белых; чем дальше, тем более организованный характер он носил. Лидеры большевиков относились в отличие от белогвардейцев к террору сознательно, они были готовы к нему задолго до революции, изучая опыт предшествующих революций. Еще К. Маркс в «Капитале» утверждал: «Насилие является повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно беременно новым»730. Робеспьер отмечал: «В революцию народному правительству присущи одновременно добродетель и террор: добродетель, без которой террор губителен, и террор, без которого добродетель бессильна»731. Н. Бердяев писал: «Я давно считал революцию в России неизбежной и справедливой. Но я не представлял себе ее в радужных красках. Наоборот, я давно предвидел, что в революции будет истреблена свобода и что победят в ней экстремистские и враждебные культуре и духу элементы. Я писал об этом. Но мало кто соглашался со мной. Наивным и смешным казалось мне предположение гуманистов революции о революционной идиллии, о бескровной революции, в которой наконец обнаружится доброта человеческой природы и народных масс»732. Троцкий основную причину насилия выводил из сравнений: «…Религиозную реформацию, вошедшую водоразделом между средневековой и новой историей: чем более глубокие интересы народных масс она захватывала, тем шире был ее размах, тем свирепее развертывалась под религиозным знаменем гражданская война, тем беспощаднее становился на обеих сторонах террор»733.
Так что ведет к большему насилию – стихийный террор белых или организованный большевиков? Стихия не способна созидать это сила разрушения. Организация процесса ведет к сокращению негативных издержек, подавлению разрушительных стихийных тенденций и подготавливает базу, следующей созидательной фазы развития. Об этом же писал Н. Бухарин: «Смысл же состоит в том, что революционное насилие расчищает дорогу будущему подъему. И как раз тогда, когда начинается этот подъем, насилие теряет девять десятых своего смысла»734. Позже, в середине 1919 г., тот же Деникин, как и Колчак, попытается перейти от стихийного к организованному террору, но не сможет этого сделать и, наоборот, лишь спровоцирует новый виток стихийного террора. Однако существует грань, за которой организованный террор превращается в организованное истребление, как в фашистских концлагерях. Аналогичные процессы имели место на третьем этапе Гражданской войны в России, и они даже еще более усиливались за счет неизбежного для революции стихийного террора.
Тем не менее независимый наблюдатель меньшевик А. Мартынов приходил к выводу: «Когда власть в стране завоевал пролетариат, все силы ада на него обрушились, и тогда для спасения революции организованный террор стал неизбежен. Но не было ли излишеств в применении террора со стороны обороняющейся советской власти? Да, наверно, были, хотя неизмеримо меньше, чем со стороны наступающей контрреволюции, и бесконечно меньше, чем у нас было бы, если бы эта контрреволюция победила… Был ли террор Советской власти неизбежен? Могла ли она обойтись без казней в тылу фронта гражданской войны?… Смертная казнь есть, конечно, варварство, излишняя, не достигающая цели жестокость, в условиях устойчивого государственного строя, когда государственный аппарат регулярно функционирует и когда преступника в девяти случаях из десяти может постигнуть законная кара. Но могли ли мы, революционеры, зарекаться, что не будем прибегать к смертной казни, в условиях обостряющейся борьбы революции с контрреволюцией… когда отказ от смертной казни равносилен провозглашению почти полной безнаказанности тяжких и опасных для государства преступлений? Я в Ялтушкове был свидетелем жестокой сцены: у мирных обывателей вырвался вздох облегчения, когда «чекист» на их глазах застрелил убежавшего с допроса участника банды, накануне убившей у нас ни в чем не повинную девушку. Не жестокость, а инстинкт общественного самосохранения вызвал у мирной толпы вздох облегчения при виде расстрела бандита…»735 В. Шульгин приводил другой пример: «Одесса спокон веков славилась как гнездо воров и налетчиков. Здесь, по-видимому, с незапамятных времен существовала сильная грабительская организация, с которой более или менее малоуспешно вели борьбу все… четырнадцать правительств, сменившихся в Одессе за время революции. Но большевики справились весьма быстро. И надо отдать им справедливость, в уголовном отношении Одесса скоро стала совершенно безопасным городом… Остальных пока не трогали… Разумеется, все это не относилось к лицам, имевшим с большевиками особые счеты, вроде меня»736.