Большое гнездо

— А я тебе что сказывала? — закричала Степанида Малке, разглядывая входящего в горницу Ошаню. — Чтобы мой погостевать пропустил, такого отродясь не бывало...

Удивленно выпучив глаза, Ошаня взирал на жену.

— Аль видишь впервой? — кричала Степанида. — И где тебя лешие носили?

— Вот баба, — передохнув, сказал Ошаня. — И отколь в ней только зло родится? Отколь слова берутся поганые? Ну, что честишь? Аль не видишь, что не один я, а с другами?..

— Дружки твои — такие же квасники. А ну, как хвачу кочергой!..

— Э-э, — попятился к двери Ошаня. Веселица, смеясь, обнял его за плечи.

— Ты, Степанида, не очень-то в чужом дому... Ошаня — мой гость, и моих гостей привечает моя хозяйка.

— Милости прошу, дорогие гостюшки, — выдвинулась из-за спины Степаниды Малка. — Проходите к столу, отдыхайте с дороги...

— Спасибо, хозяйка, — отвечали гости. — Доброе словечко в жемчуге...

— Просим милости вам от бога...

— Жить да молодеть, добреть да богатеть...

Все здоровались по чину, степенно проходили, крестясь на образа, рассаживались по лавкам.

— А Митяй где? — нетерпеливо спросил Малку Звездан. — Сказывай, куды спрятала Митяя?

— Тута я, куды меня прятать? Чай, не пряник, не съедят...

Парень вышел из-за полога, улыбаясь во все лицо. Обнял его Звездан, расцеловал в обе щеки.

— Да как же ты Веселицыну избу разыскал?

— Добрые люди подсказали.

— Мне он повстречался, — подала помягчавший голос Степанида. — Вижу, скачет парень сам не свой, конь в мыле. А наши-то только что в лес подались. Ну и напугалась я — уж не беда ли с кем стряслась?.. Хоть и дурак у меня мужик, а всё жаль. Все сердце-то об нем болит... Ну, я ентово паренька и остановила. То да се — выспросила да к Малке и проводила...

— Ай да баба! — воскликнул Ошаня. — Нешто не врешь? Нешто и впрямь тебе меня жаль?

— Да как же такого беспутного не жалеть? — засмеялась Степанида.

Ошаня хрюкнул от удовольствия и потянулся к ее губам.

— Ишь ты! — оттолкнула его от себя Степанида. — Сиди, где посадили, и озоровать не смей.

Размякшие гости разноголосо подначивали Ошаню:

— Ты, Ошаня, не робей!

— Эк разошлась твоя баба!

— Со Степанидой управиться — не лодию срубить!..

Счастливо блестя глазами, Веселица отозвал Малку в сторону, велел нацедить меду.

— Да за пленником нашим пригляди, что сидит в погребе. Горбушечку сунь ему, водицы...

— Может, медку подать?

— Можно и медку. Только дверь-от не отпирай, шибко злой он...

— Ой! — вскрикнула Малка.

— Да не бойсь ты, не бойсь, — успокоил ее Веселица. — Погодь, дай-ко я сам схожу.

На дворе — тьма. Кони, пофыркивая, сбились в кучу. Черное небо густо усыпано звездами, над частоколом узеньким серпиком повис молодой месяц.

Веселица бросил коням охапку недавно накошенной травы, осторожно нащупывая ногами ступеньки, спустился в погреб. В погребе было холодно и сухо. За досками в щелях попискивали мыши, затхло пахло землей и душисто — медом. Нацедив полное ведерко, Веселица выставил его наверх, подтянувшись, выпрыгнул сам. Зачерпнув ковшик меда, подошел к дверце, прислушался: Вобей не спал, ворочался на соломе.

— Эй ты, — позвал Веселица.

— Чего тебе? — не сразу откликнулся Вобей.

— На вот, проголодался, поди...

Веселица вынул из-за пазухи хлеб, просунул в щелку. Пролез под дверью и ковшик с медом. Вобей жевал, чавкая, громко хлебал мед.

Веселица посидел перед дверью на корточках. Не дождавшись ковшика, встал, чтобы уйти.

— Погоди, — сглотнув, сказал Вобей за дверью. — Слышь-ко?

— Ну?

— Ты того... Ты меня посаднику не отдавай.

— Чегой-то?

— Не пощадит меня посадник. Сымет голову, ей-ей...

Вобей помолчал, что-то долго соображая. Веселица снова собрался уходить.

— Стой! — приник к доскам Вобей. Дышал неглубоко и часто. — Ты бы меня отпустил, слышь-ко. Тебе-то какая от моей смерти польга?.. Скажешь, сам, мол, утек. А там пущай ловят. Уйду в леса, в пустынь, стану жить, грехи отмаливать...

Вспомнил Веселица Мисаила, не по себе ему стало — а что, как и впрямь раскается грешник? Бог ко всем милостив.

— Врешь ты все, Вобей, — сказал он сдавленно.

— Вот те крест, не вру, — убеждал пленник, еще ближе припадая к доскам. — Нет мне пути обратно в свою ватагу. К людям пути нет. Пусти.

— А что, как сызнова выйдешь на дорогу? За жизни загубленные кто в ответе будет?

— Не выйду... Опостылело мне все. Раскаянья хочу... А посадник не даст грехи отмолить. Доброе дело свершить не даст. Умру, как вор, никто про мое раскаянье не узнает.

Веселица молчал, но и не уходил, внушая Вобею надежду. Еще горячее, еще доверительнее говорил Вобей:

— Каюсь, много совершил я злых дел, смерти лютой заслужил. Но коли открылся мне свет истинный, нешто дашь умереть, не вкусив праведной жизни? Душа у тебя добрая, глаза ясные. Как увидел я тебя, так сразу и подумал: вот оно, мое спасение, через него обрету свет истинный... Отпусти.

Нет, не прошли зря твои вечерние беседы, доверчивый и кроткий Мисаил, запали они Веселице в сердце. Другой бы раздумьями терзаться не стал, и Вобеевы слова его бы не поколебали. А Веселицыны руки уже коснулись запора, и трепетные пальцы откидывали щеколду... Не торопись, Веселица, подумай еще раз: доброе ли дело творишь, не выпускаешь ли на волю темное зло?

Но говорил Мисаил: «Прости — и прощен будешь...»

— Выходи.

Озираясь, выбрался на волю Вобей, взъерошенный, как зверь, упал на колени, губами приник к руке дружинника:

— Ангел ты, святая душа. А во мне не сумлевайся — исполню свой обет и за тебя помолюсь.

— Молись, грешник, молись. Да не мешкай, ступай, покуда не увидели...

Кинулся Вобей во тьму, и затихли его шаги в отдалении. Веселица еще постоял немного, усмиряя встревоженное дыханье, взял ведерко с медом и вошел в избу.

— Ты где же это пропадал? — накинулся на него Звездан. — А мы уж искать тебя наладились...

— Чо искать-то? — смущенно пробормотал Веселица. — Покуда меду нацедил, покуда коням сена задал — седни у всех денек был не из легких.

— Вобея проведал ли? Сидит?

— Куды ж ему деться?..

Вои засмеялись, Звездан похлопал Веселицу по плечу:

— Поворачивайся, хозяин. Вон и ковшички, и чары уже на столе. Лей, да мимо не пролей, а мы песни петь будем.

— Скоморохов бы сюды!

— А то и гусляра...

— Гусляры князей забавляют. А мы сами себе и скоморохи, и гусляры.

Митяй глядел на всех с восторгом. Вот она жизнь! И четырех дней не минуло, как выехали из Новгорода, а сколько всего довелось повидать. Подле Ефросима-то робкой была его душа, а здесь робкому не место. Пили все помногу, еще боле хвастались. Митяй тоже хвастался — и никто над ним не смеялся, слушали с уважением, как равного...

А Веселице почему-то вдруг сделалось грустно. И зря ластилась к нему Малка, зря старался рассмешить Ошаня.

Под утро иные спали в ложнице — вразброс на половичках, иные — в горнице на столах. Только Ошаню и Веселицу не брал крепкий мед.

Ушла Степанида. Поводя вокруг себя покрасневшими глазами, Ошаня говорил с угрозой:

— Пойду к попу Еремею. Хочешь, пойдем со мной?

— Не, — отвечал Веселица, мотая головой.

— Ну, как хошь, — обиделся Ошаня и встал из-за стола. — Спасибо, хозяйка, за хлеб-соль. Ввечеру ко мне наведывайтесь...

— Куды же ты? — забеспокоилась Малка. — Глянь-ко, едва на ногах стоишь.

— Мне бы ишшо чару, — икнув, сказал Ошаня и грохнулся посреди горницы на прикорнувшего воя. Вой только хмыкнул, но даже не пошевелился. Ошаня деловито подобрал под себя его ногу, устроился, как на подушке, и мигом заснул.

— Пора и нам спать, — позвала Малка Веселицу.

— Чо разговоры зря говорить, — сказал посадник утром, выслушав Веселицу. — Ведите пленника, поглядим, что за зверь...