Большое гнездо

Щедро привечал у себя Веселица нежданного гостя. Малка прислуживала им за столом. И так была она обходительна, и так проворна, что совсем заворожила Кузьму.

— Знай наших, — говорил Веселица, провожая Ратьшича, пьяный не от медов, которых выпил немало, а от похвалы.

Расставаясь, в щечку целовал Малку Кузьма, снова ручку держал в своей ладони.

— Сведи, бог, и будьте счастливы, — наставлял он, в седло влезая, Веселицу. —Удачливый ты человек.

— С тебя удача моя пошла...

— Не с меня, а с князя. Девку береги и обижать не смей.

— Куды уж обижать-то? Она и без меня обижена.

Уехал Кузьма. Проводил его Веселица до ворот и вернулся в горницу. А Малка грудью на ларь упала, плачет в голос, унять себя не может.

— Да что с тобою, лада моя? — растерялся Веселица. Вылетел хмель у него из головы, обнял он Малку за плечи, повернул к себе, прижал мокрое от слез лицо ее к своей груди. Посадил на лавку против себя:

— Теперь все по порядку сказывай. Сдается мне, что кое-что ты от меня утаила.

— Сердце у тебя, Веселица, вещее, — ответила Малка. — Радовалась я нашему счастью, а как увидела Кузьму, так все во мне и оборвалось.

— Что-то загадками ты говорить стала. Никак в толк не возьму.

— А ты и не мучайся.

— Да как же мне не мучиться? Или померещилось что?

— Кабы померещилось, — слабо улыбнулась Малка. — А тут все наяву, хоть и кажется — страшный сон привиделся.

— Кажись, смекнул я — не Ратьшич ли тому виной?

— Он самый и есть, кому же другому быть!

— Вот оно что, — помрачнел Веселица. — Не он ли Зорю твоего в могилу свел?..

— Я ведь гостю любому завсегда рада. А тут как вышла, как взял он меня за руку, так словно всю огнем обожгло.

— Давно это было...

— Давно, а сердцу не прикажешь. Улыбку к лицу не пришьешь — чай, не пуговица. Шибко за себя испугалась я. И еще подумала, что не будет нам с тобою счастья.

— Не помнит он тебя...

— Зато мне его вовек не забыть.

— И Христос прощал своим погубителям...

— Не святая я. На какую жизнь выкрал ты меня из обители? Рядом с душегубом век доживать, в поганые очи его глядеть до смертного часа?.. Не верь ему, Веселица, не к добру свела тебя с ним судьба. Да и зачем тебе княжеская милость? Вон Зоря-то мой дни и ночи подле Юрия обитал... Что с того? Как был простым рядовичем, так и остался. И дни свои закончил не на мягкой постели, а в темном порубе.

— Каждому свое на роду написано. А ты меня, Малка, не пужай.

— Да как же не пужать тебя, коли сам лезешь в огонь? Нынче князь добра тобою содеянного не забыл. Но еще немного времени пройдет — и кончатся его милости. Горяч ты, безоглядчив — тот же Кузьма однажды голову тебе и снесет.

— Не в закупы ж мне идти! — отчаянно оборвал ее Веселица.

— Дни-то скоро кончатся.

— Ну и пусть. Сколько ни есть, а все наши.

— Люблю я тебя за удаль твою, Веселица.

— Люби, Малка, крепко люби. А я тебя на руках носить буду...

Взял он ее на руки, крепко в губы поцеловал. Горькие были у Малки губы, а весь задрожал Веселица от счастья. Не умел молодец подолгу грустить.

Малка тоже заулыбалась. Прошлое-то все равно напрочь отсечено, а в будущее далеко заглядывать и она побаивалась. Только грустинка с того дня так и залегла у нее еще одной складочкой возле губ...

4

— Так, — сказал Всеволод, выслушав Кузьму, — все у тебя ладком, но почто же девок в монастыре воровать? Аль на воле невест не хватает? Вона сколько красавиц ходит на выданье... Самоволен Веселица, ох, как самоволен. Поди ж ты, и меня не побоялся, а что, как осерчал бы, а?

Чувствуя доброе расположение князя, Ратьшич посоветовал:

— Оно верно, княже. Досифея — баба злопамятная. Ее тоже уважить надо. Вот ты Веселицу и накажи. Справим свадебку — и отправь его куды подале. В Переяславль али в Ростов. Игуменью потешишь, и молодым в радость. Неча им покуда во Владимире обретаться — тут они у всех на виду. А когда время пройдет, можно и возвернуть... Всё в твоей воле.

— Ишь, какой догадливый, — посмеялся князь. — А ведь ты мою думу опередил — быть по сему.

Сказал так и вскоре забыл о сказанном. Много было у него иных забот, и эта — не самая главная.

Главная-то дума была впереди. Главная-то дума с утра в сенях сидела. Не шел у Всеволода из головы Мирошка Нездинич, новгородский посадник, беспокоило молчание Мартирия. Как бы не замыслили чего за его спиной. Может, грамотками пересылаются, но Словиша, приставленный к посаднику, лишнего человечка к нему нипочем не допустит — ест и спит с незадачливыми послами, за каждым шагом их следит, скучать не дает.

Вчера Мирошка прислал сказать, что хочет иметь беседу с князем.

— Жду после заутрени, — велел передать Всеволод.

Так с утра и свдел Мирошка в сенях. Настойчив был, как настырный кот.

— Сидит боярин-то? — спросил князь у Ратьшича.

— Куды деться, — отвечал Кузьма с улыбкой, — сидит.

— Ну и пущай сидит.

Покуда людей своих принимал Всеволод в гриднице, время шло. Солнышко к полудню, а князь все не выходит к боярину.

— Сидит?

— Сидит.

— Ну и пущай сидит.

«Эко приспичило Мирошке», — подумал Всеволод.

Отобедали. Мирошку ко столу не звали. После обеда принимал князь послов от Рюрика. Жаловался киевский князь на Ольговичей, теснивших в Смоленске Давыда. Потом велел Всеволод звать к себе послов черниговских. Несли во Владимир обиду свою на Рюрика Ольговичи. Потом от Романа был человек, толком ничего не сказывал, а больше выспрашивал, како быть волынскому князю: приходили-де к нему с предложением от Рюрика прежнюю вражду забыть и вместе идти на черниговцев. А в награду сулил киевский князь Роману отобранные города вернуть и поддержать его против Галича.

— Каково отвечал князь ваш Рюрику? — насторожился Всеволод. Знал он и сам Романовы повадки, но хотел услышать от посла.

— С тобою сослаться велел Роман...

Отпустив от себя всех, кроме Ратьшича, подошел Всеволод к оконцу, поглядел на павшее за Успенской собор солнышко, потянулся — трудный был день.

— Сидит ли Мирошка, Кузьма?

— Сидит.

Вот теперь в самый раз звать новгородского посадника.

Вошел Мирошка, черный от усталости и негодования. Но Всеволод встречал его ласково, заботливо спрашивал:

— Не обижают ли вас у меня, Мирошка? Кормят, поят ли, препятствий каких не чинят?

У Нездинича лицо вытянулось от изумления:

— Не ты ли держал меня, князь, в сенях целый день, яко простого смерда?

— Нешто так и сидел с утра?

— А куды же мне деться?

— Не гневись, боярин. Запамятовал. Садись да сказывай, с чем пришел.

Сел Мирошка — под шубой парадной жарко, едва отдышался. Складные слова, придуманные с вечера, из головы вылетели. Долго собирался с мыслями.

Всеволод не торопил его, ходил по гриднице, позевывая, будто ему все равно, что ни скажет боярин, будто и забыл о нем вовсе. Пусть новгородцы сами о себе заботятся, а для него все решено давно.

Глухо говорил Мирошка, обиду скрывал, но голос дрожал заметно. Допек его Всеволод. Довольно и того сраму, что задержал во Владимире, сколь уж недель сторожит, разве что не взаперти, да еще ждать заставляет, перед слугами срамит. Принимая посадничество, не думал он, что стерпит и такое унижение. На что коварен был Андрей, на что крут, но до такого и он не додумался. Не одному Мирошке позор — всему Новгороду пятно несмываемое...

— Каковыми вестями располагаешь, князь? Не объявился ли Мартириев посол?..

Осторожен Мирошка. Даром что во гневе, а слова лишнего не проронит.

— Упрям ваш владыко, — сказал Всеволод. — А грамотке твоей, боярин, он не поверил. Не хочет пускать Ярослава в Новгород...

— Нешто и по сю пору противится?

Глаза у Мирошки ясные, затаенной думы в них не прочитать. Но весточку, посланную посадником тайком, Всеволод в руках держал. Про то ни Мирошка, ни Мартирий, ни сам гонец не знают.