Страница 73 из 131
Что теперь делать, как быть, Досифея не знала.
Княжич ушел, и Мария продолжила прерванную беседу.
— Так, говоришь, понравилось тебе Кокорино? Земли, говоришь, жирные?
— Жирные, матушка, жирные, — с готовностью закивала игуменья.
— Вот и пользуйтесь во славу божию.
— Не знаю, как-и благодарить тебя, кормилица наша? За тем к тебе и приехала...
— О чем речи ведешь? — удивилась Мария.
— Благоволишь ты к нам...
— За князя молитесь, за деток наших.
— Уж мы-то как молимся! Единою молитвою и живем: дай бог вам здоровья и долгих дней — тебе и князю нашему и вашим деткам.
Всхлипнула Досифея (слезы всегда были у нее наготове), жарко припала губами к ручке Марии. Княгиня растрогалась...
— Сердце твое завсегда добру открыто, Досифея... Слабая ты.
— На доброту все мы слабы, — отвечала игуменья. — Нынче глядела я на тебя и умилялась: сыновья-то за ласкою всё к тебе, всё к тебе.
— Материнское сердце — не камень.
— Верно сказываешь. Вот и черницы мои — не те ли же дети? От грехов бежали из мира, возле бога ищут спасения.
— Лихо помнится, а добро вовек не забудется, — кивнула Мария.
Стала прощаться с княгиней игуменья.
— Приезжай к нам, матушка. Завсегда тебе будем рады, — улыбалась она, заглядывая в лицо Марии. — Так ли уж будем рады. И сыночков своих привози...
— На купальницы жди, — пообещала княгиня.
Уезжала Досифея из Владимира к себе в монастырь и дорогою, поглядывая по сторонам на покрытые первой зеленой дымкой леса, нелегкую думу думала. Коли и впрямь полюбился Веселица на княжом дворе, то на рожон лезть ни к чему — береженого бог бережет.
А в келье, возвратясь домой, задумалась игуменья, что была несправедлива к Пелагее. И велела кликнуть ее к себе.
Явилась черница, с виду тихая и покорная, а на губах ехидная улыбка полощется, едва сдерживается, чтобы не выявить своего торжества.
— Садись, Пелагея, — сказала игуменья. — Садись и слушай меня. Кто старое помянет, тому глаз вон. Была я к тебе несправедлива — то дело прошлое. Нынче хочу снова приблизить к себе.
— На все воля твоя, матушка, — отвечала, потупя взор, черница.
— Все, что ты про Феодору сказывала, все правда. Но лучше, ежели будешь ты помалкивать. Заботы наши монастырские неча в мир носить. В миру люди разные. Покуда осыпаны мы милостями, а ежели дурная слава пойдет, отвернется от нас княгинюшка — всем нам от этого станет хуже...
— Не я в мир худые вести носила, — сказала Пелагея. — А то, что упреждала тебя, а ты мне не поверила, вина не моя.
— Чья в чем вина, про то говорить не будем, — строго оборвала ее Досифея. — Бери-ко ключи да хозяйствуй, как прежде. И слова мои хорошенько запомни.
— Все исполню, как повелишь, матушка.
Задержалась Пелагея в дверях — видно, что-то еще хотела сказать игуменье, но передумала, слабо махнула рукой.
Выскочила Пелагея из кельи, остановилась, прислонясь к стенке, руку прижала к груди — вот и сбылось задуманное. Вся душа изболелась, когда отринула ее от себя игуменья, ненавистью лютой возненавидела она Феодору. Впредь осторожнее будет, впредь для нее наука. А ключики — вот они, приятной тяжестью лежат на потной ладошке...
На всенощной, стоя пред алтарем, жарко молилась игуменья. Клала земные поклоны, лбом стучала в дубовый пол. Перешептывались за ее спиной монашки, дивились ее рвению:
— Никак, покаянную возносит игуменья?
— Аль согрешила в чем?
— Грехов у нее наших поболе будет...
— Виновата, так и винится.
— Кшить вы, — осадила их Пелагея. Не заметили монашки, как подкралась она к ним сзади. Тоже на коленях стоит, тоже вроде молится, а сама все слышит.
Перепугались черницы: известное дело, Пелагея — первая у игуменьи доносчица. Сколько уж сестриц пострадало от ее наветов!..
Стали обхаживать да обласкивать Пелагею, а та и рада над ними поглумиться:
— Эвона вы какие, кроткие голубки. В лицо-то Досифее — матушка, а за глаза съесть норовите. Злобный у вас нрав.
Не губи, Пелагеюшка, — просили монашки. — А мы тебе за доброту твою отплатим.
— Шибко богатые стали, как я погляжу, — подперев руками бока, наступала на них Пелагея. — А не пошарить ли по вашим ларям?
— Не пугай ты нас, не срами...
— И без меня осрамились. Не, донесу Досифее, не то выставит из обители. А даров ваших мне не надобно. Я черница скромная, живу по писаному уставу, не то что вы...
— Все мы грешные, и ты грешна. Возьми подарки, не обижай отказом.
Кто что из своей кельи принес, разложили на лавке шали пуховые, платки шелковые, кольца и колты. Все это наменяли они в городе на изделия рук своих. Последнее принесли, совали с разных сторон.
Но Пелагея все упиралась, все порывалась уйти.
— Уговорили, — согласилась она наконец; притворно зевая, стала ковыряться в разложенном перед нею барахле.
— Колты енти я возьму. И плат пуховый.
— Бери, бери, Пёлагеюшка, не обессудь, — наперебой предлагали монашки. — Еще чего возьми, нам не жаль...
— Молчу, молчу, — сказала Пелагея — но чтобы впредь у меня...
— Не гневись на нас. Что было, то по неразумению.
Выпроводили они Пелагею, переглянулись, вздохнули с облегчением. Кажись, на этот раз пронесло.
А Пелагея, удалившись в свою келью, так себе говорила со злобивой ухмылкой: «Ну, кумушки, ну, голубушки, теперя вы у меня в руках. Теперя завсегда первая доля — моя. Ужо напляшетесь, ужо покусаете локотки!»
3
Еще не войдя в избу, еще с порога крикнул Кузьма, властной рукой отстраняя Веселицу:
— А ну, кажи, доброй молодец, кого прячешь в светелке. Об ком по городу шум?
Всякое ожидал Веселица, приготовился к пристрастному допросу, но чтобы Кузьма — да такое с порога...
Отступил дружинник в горенку, стал заплетающимся языком приглашать Ратьшича к столу:
— Садись, Кузьма, отведай, чего бог послал...
— Ты мне зубы-то не заговаривай, — нахмурился Ратьшич. — Ты мне толком обо всем, что спрашиваю, отвечай. Не по своей я воле у тебя — князь Всеволод послал. А меды распивать будем после...
Еще немного помялся Веселица, но перед Ратьшичем разве устоишь? Делать нечего — крикнул в глубину избы:
— Малка!..
Ни звука в ответ.
— Малка, тебя зову.
Кузьма Ратьшич, задержавшись у порога, покашлял, притронулся ладонью к бороде. Веселица ждал, насупившись.
Скоро послышались легкие шаги, откинулась занавеска, и оба мужика, как стояли, так и остались стоять, словно вкопанные.
— Ну и ну, — покачал головою Ратьшич.
Не только Кузьму, но и самого Веселицу поразила Малка. Такой красавицей писаной не видывал он ее еще никогда. Не зря приглашал к себе купцов, не зря закупал у них шелка и бархаты, не зря сиживали в светелке вечерами наилучшие владимирские мастерицы-рукодельницы. Постарались они, обрядили Малку, словно княгиню. Рубаха на ней красная расписана вышивкой, выложена крупными жемчугами, светлый плат — в лиловых петухах, сапожки сафьяновые простеганы золотыми нитями, а в кокошнике горит звезда. На шее Малки — ожерелье сканого серебра, крупные сережки переливчаты, как радуга... Щечки у Малки горят, губы вздрагивают — вот-вот брызнет еле сдерживаемый смех.
Крякнул Ратьшич, подошел к Малке, взял ее за руку. Не отдернула она руки, не смутилась — только вдруг растаяла на губах ее приветливая улыбка, только вдруг потемнели глаза. И с чего бы это?
— Что ж, Веселица, славную привел ты в дом хозяйку, — сказал Кузьма. — Пора пришла и под венец. Когда свадьбу станем играть?..
— За свадьбою дело не постоит, а что сказывать будешь князю?
— Князь всем нам отец родной. Поклонитесь ему, покаетесь — он, глядишь, и простит. А то, что в монастыре такую девку прятали, — всем нам не в радость, а в посрамленье. Красавица да и только, но еще погляжу, какая она у тебя хозяйка.