Страница 62 из 131
Дольше всех подзадержались у Морхини. Хлебосолен был кузнец, гостям от души радовался. Работать умел и погулять был великий охотник. Про то все во Владимире знали.
В тот день томился он с самого утра; постучит по наковаленке, погремит пустыми клещами — выглянет на улицу из кузни: не нанесет ли кого господь, чтобы, не греша, угостить жаждущего? Такая у него была привычка — один на один с собою и капельки в рот не возьмет, а ежели кто наведается — тут уж удержу нет.
Долго, так-то томясь, поглядывал он за порог, а как приметил едущих по широкой улице Словишу со Звезданом, как различил их веселые лица, так сразу и смекнул, что другого случая не представится.
Утирая руки передником, вышел он им навстречу с нетерпением и уважительностью во взоре:
— Не проезжайте мимо. Заходите, добрые люди, в избу.
— Недосуг нам гостевать, — поупирались для приличия дружинники. А сами, переглядываясь, попридержали коней.
— Всякому дню своя забота, — отвечал сообразительный кузнец. — Да только куды вам поспешать?
— Любо мне у тебя, Морхиня, — сказал, опускаясь наземь, Словиша. — Словцо у тебя в устах красное про всякий случай — и праведника уговоришь.
— Пить — не грешить, а святых в раю радовать, — расплылся в улыбке кузнец.
Поставили дружинники коней за плетнем, сами вслед за Морхиней вошли в избу. Хозяйка у кузнеца была сметлива — еще на дворе высмотрела гостей через оконце, стала спешно накрывать на стол.
Была она мастерицей большой руки. Приносила пироги с грибами, с капустой и рыбой, выставляла жареное мясо и кулебяки. Морхиня мед и брагу доставал из погреба, в братину выливал, ковшичком расписным наполнял кубки. Хвастался:
— Кубки эти мне еще князем Михалкой дарены.
— Да за что же дарил их тебе князь? — подначивал Словиша, хотя знал про кузнеца все. Да с такого вопроса завсегда начиналось здесь радушное застолье.
— За добрую работу, за отменную кузнь, — отвечал Морхиня, подымая первый свой кубок.
А после третьего кубка рассказывал такую историю:
— Знатно помогли мы, люди ремесленные, князю, когда надумали племяши его, Мстислав с Ярополком, брать навечно владимирский стол. Много народу нагребли они отовсюду, да толку что? Окромя засапожничков у ратников — ни кольчуг, ни мечей, ни сулиц. Засапожнички — ножи молодецкие, да разве с ними во чистом поле устоишь? Стали проворные княжеские тиуны щупать наших кузнецов: кузнецы-братушки, мастера-кудесники, не таитесь, не рядитесь, а коли приспела беда, скуйте нам мечи и копья!.. «Мы бы и рады, — отвечают хитрые кузнецы, — да только негде взять нам кузни. А без кузни, из воздуха, ни мечей, ни копий не накуешь». Торкнулись к одним тиуны, торкнулись к другим, а ответ у всех один: «Нет кузни — значит, не будет и мечей!» Меня ажно плеточкой угощали — до сей поры меточки на спине, — водили к Ярополку. Гневался молодой князь, белой рученькой по столу хлопал — подай, говорит, Морхиня, кузнь, и всё тут. Проведал я от верных людей, что припрятали вы железо, а где — не сказываете. Ежели и нынче мне не скажешь — висеть тебе под причелиной...». У меня от слов таких мороз по коже дерет — жалко с жизнью расставаться, но и братства нашего осрамить не могу. Знаю, где зарыли вечор кузнь, а сказать не могу...
Замолчал Морхиня, приложился к кубку (на этом месте он всегда молчал и пил мед).
— А дале-то что? — не вытерпел Звездан.
— Дале-то? — переспросил кузнец, ждавший вопроса. — Дале-то ничего. Кинул меня князь с другими нашими мужиками в поруб, и ежели бы не Михалка со Всеволодом (дай бог ему многие лета!), ежели не побили бы они племяшей, худо бы нам было. Злопамятен был Ярополк, ремесленников владимирских не любил. От вас, говорил, вся беда и пошла. Кабы не вы, так и не стал бы дядька наш Андрей теснить ростовское и иное боярство...
— Ты, кузнец, бояр-то не всех заодно поноси, — разгораясь от вина, перебил его Звездан (Словиша покосился на товарища с опаской). — Были и промеж них достойные люди...
— Может, и были, — неожиданно быстро согласился Морхиня, не желая заводить ненужный спор. — Да только попрятались они о ту самую пору, слова доброго за князя не молвили.
— Унизил их Андрей, вотчины у иных отобрал.
— Да и бояре ведь тоже были не ангелы, — сказал Морхиня. — Я так смекаю, им и нынче только волю дай... Вся Русь боярину с копыто его коня — он в своем куту хозяин, а до иных ему дела нет.
— Иной-то князь в своем уделе то же, что боярин в вотчине, — возразил ему Звездан. — Оттого и лоскутна, оттого и скудеет земля.
Чудной получался у них разговор. «Без меда их не растащить»,— живо смекнул Словиша.
— Эй, хозяин! — сказал он. — В гости нас зазывал, а у самого в братинах пусто.
Снова лились меды, и с каждою новой братиной все легче становилась беседа. Двое было пьяных за столом: кузнец и Звездан. Словиша следил за ними с улыбкой: в кубок-то он себе наливал, но больше зубы споласкивал.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
1
Широко расходился Роман на своей Волыни. Раньше думал Владимир, сидя в Галиче, что неуемный сосед его всё затеял бахвальством и творил без ума. Теперь же вдруг понял — отойдет его вотчина Роману, едва только тело его свезут в красных санях на отпевание к собору.
Доносили Владимиру, что, окрепнув после полученных в Польше ран, вздумал волынский князь чинить расправу над боярами, припомнив им все былые обиды. «Не передавив пчел, меду не испробовать», — говорил он, с легкостью нарушая досельные обещания и договоры.
Еще больше призадумался Владимир, когда явился к нему прошлым вечером Твердислав, Романова правая рука, боярин умный и предприимчивый, — без дружины, без верных людей, в старом возке, запряженном плохонькими крестьянскими лошадьми, а раньше являлся при всем наряде. Едва ввели его под руки на гульбище: ноги у боярина подкашиваются, опашень в соломенной трухе, борода дня три не чесана.
— Не гони меня, княже, — унижался в ногах Владимира перепуганный Твердислав. — Ежели вернешь на Волынь, головы мне и дня единого не сносить.
— Поднимись, боярин, да говори толком, — остановил его князь. — Что такое с тобою стряслось? Отчего прибыл в чужом возке, яко простой холоп?..
— Беда, княже. Наказал Роман своим отрокам меня имати — шибко осерчал на меня, а за что, не ведаю...
Вдаль простираться на открытом гульбище с вопросами да расспросами Владимир не стал, а звал боярина с собою в гридницу, дворовым баню наказал топить, а сокалчим готовить для себя и гостя ужин.
Когда же попарился Твердислав и отдохнул, когда сели они за накрытый стол, тут и полилась толковая беседа.
— Во смятении ума творит Роман суд неправый, — рассказывал Твердислав, крепкими зубами разрывая курицу — Чудиновичу и Судиславу ссек головы, Жидяту крепко пытал, всё знать хотел, верно ли сказывают, что прочили они меня за пьяным разговором во князья. Эко что выдумал — да какой же я князь, ежели нет у меня на то родового права!.. Слугу моего верного, немого Оболта, бить велел на дворе, покуда не пошла у него горлом руда. А с убогого — каков спрос?..
— Отчего вдруг такое князю загрезилось? — удивился Владимир, пристально глядя на боярина.
— Сдается мне, что шепнул ему про то Жидята. Домогательств не вынес — вот и шепнул, чтобы боле не мучали.
— Шепнул — значит, был разговор? — настаивал князь.
— Разговора не было, а наговор был, — отвечал Твердислав.— Отколь слухи такие пошли, того не ведаю.
— Князю власть от бога дадена, — твердо проговорил Владимир.
— И то нерушимо во веки веков, — подтвердил боярин. — Ты словам моим, княже, верь. Не стал бы я тебе про то сказывать, ежели бы в уме держал. Клянусь святой богородицей, сам дивился. А отколь такое пошло, надо бы Жидяту порасспросить.