Большое гнездо

Веселица выпрямился, глядя в сторону, пощупал пальцем синяк.

— Душа истомилась, отче.

— Оттого истомилась, что помыслы все твои суета и тлен. В ночь-то стонал дюже, зубами скрипел. Думал, огневица у тебя...

— Помереть бы мне...

— Помереть — дело не хитрое.

— Что делать-то?

— Смирись и не богохульствуй.

Веселица в сердцах бросил топор.

— Всё одно заладил: смирись да смирись... Нешто слов у тебя других нет, отче?

— Другие-то слова у других для тебя припасены. Ввергают помыслы твои в безумие, распаляют сердце. В смирении обретешь благодать, в смирении!..

Сорвался Мисаил на крик, глаза стали красны и неистовы — Веселица, испугавшись, даже отпрянул от старца. Таким не видел он его еще ни разу. Теремок тоже встрепенулся, дивясь хозяину, закружился с громким лаем на поляне.

— Ишь ты, божья тварь, — сам смутившись от неожиданного гнева, проговорил смиренник и торопливо перекрестился .— Господи, вводишь ты меня во грех, Веселица... Дай-ко топор!

Снова повесив на сучок однорядку, Мисаил с еще большим ожесточением принялся за лесину.

Неожиданно Теремок навострил уши, подобрал хвост, зарычал и вдруг, отчаянно залаяв, бросился в припорошенные снегом кусты.

Укутанная в меховую душегрейку, из-под которой выглядывали полы строгой монашеской ряски, на тропе показалась черница с плетенкой из луба за спиной и палкой в руке.

Остановившись над преградившим ей дорогу Теремком, она ласково проговорила:

— Собачка, собачка, вот тебе хлеба краюшка. Не ярись — пропусти к хозяевам...

Теремок не то понял ее, не то уловил ласковость в ее голосе — приветливо завилял хвостом, вернулся к Мисаилу и свернулся клубком возле его ног.

— Бог в помощь, люди добрые, — сказала монашка, выходя на поляну.

— Спасибо на добром слове, — ответил Мисаил и воткнул в лесину сочно хрястнувший топор.

Монашка подошла к Веселице, поглядела на него снизу вверх, улыбаясь, и певуче спросила:

— Не признал не то?

— Феодора это, — растерянно произнес Веселица, оборачиваясь к Мисаилу. — Вчерась вместе из города шли...

Мисаил посопел и строго пробубнил:

— Проходи, что ль, коли пришла.

— Спасибо, дедушка, — поклонилась ему Феодора. — Дай тебе бог здоровья.

— Здоров покуда, — ворчливо сказал Мисаил.

В тепле Феодора расстегнула душегрею и скинула к ногам плетенку.

— А я вам монастырского угощенья принесла, — сказала она.

Мисаил поставил в печь горшок с водой, подул на тлеющую бересту, подбросил в огонь сухих сучьев.

Оглядываясь, Феодора говорила с улыбкой:

— Хорошо у вас, чисто, прибрано, а живете без бабы...

— Тоже люди, чай, — сказал от печи Мисаил. Сидя на корточках, он чистил широким ножом репу и бросал в горшок.

Веселица, не отрываясь, разглядывал Феодору. Вот ведь чудно — шли вечор рядом, а не заметил он ни ее глаз, ни губ; не помнил даже — молода она или стара: заслонила весь мир от него обида.

Сегодня начали таять коловшие сердце льдинки, отпускала тягучая боль.

— Откуда ты, Феодора? — спрашивал он изумленно, боясь шевельнуться на лавке.

— Из монастыря, — потупила она глаза.

— Не черница ты...

— Грех так говорить, — отвечала с упреком.

— Не ведал я таких черниц...

— А каких ведал? — вскидывала она ресницы.

— Пахнет от тебя землей и травами...

— От земли я, Веселица. Вот и пахнет землей.

— Как звали тебя в миру?

— Малкой.

— Беда к беде путь ищет. Должно, шибко обидели тебя, Малка?

— Ох как обидели!..

Затаенную боль прочел в ее глазах Веселица. Запнулся, замолчал. Опустил голову на руки.

— Ты не молчи, Веселица. Ты говори, — тихо попросила Феодора. — Ты про себя расскажи...

— Про меня сказывать нечего. Пропащий я человек.

— Ты его, Феодора, не пытай, — глухо проговорил смиренник. — Нет у него ничего на уме, окромя Одноока. Как выхаживал я его, читал Святое писание. Ничо. Поку

да болен был, взывал к богу: спаси! А встал на ноги — и все заповеди забыл. Кощунствует и пребывает в постоянном грехе...

— Хочу смириться, а не могу, — сказал Веселица.— Бес меня оседлал...

— Не бес, но гордыня, — спокойно поправил Мисаил.

Не засиделась Феодора в гостях: ей еще в городе дел было невпроворот. Навязали монашки рукавиц для клобучника Лепилы. Они ему — рукавицы, он им — иное что.

— Тем и сыты, — сказала Феодора.

— Ваша игуменья тщится Одноока перебодать, — осудил Досифею Мисаил.

Феодоре понравился старец, старцу пришлась по душе Феодора. Но Веселице он сказал:

— Всё одно — баба. И знаться с ней — грех.

Окуривая после ухода Феодоры избу, чтобы изгнать нечистую силу, он бормотал молитвы и качал толовой:

— Зря приютил я тебя, Веселица. Отвернется от меня господь. Разгневается.

— Куды же мне?

— А вот куды хошь, туды и иди.

Но, когда Веселица собрал мешок и стал креститься на иконы, Мисаил вдруг обхватил его и, склоняясь к груди, заговорил сбивчиво:

— Прости меня, старого. Ей-ей, прости. Не ведал, что язык бормотал. Грешен, грешен еси...

Так и остался Веселица у Мисаила.

С того дня все реже вспоминал он Одноока и все чаще — Феодору. Подолгу сидел перед избой, смотрел на тропинку, ждал, когда мелькнет среди кустов ее знакомая душегрейка.

Но дни шли за днями, а Феодора не приходила. Крепкие легли снега, ударили морозы.

Однажды утром, взяв Мисаиловы лыжи, Веселица встал на них и отправился к монастырю...

3

Не зря беспокоился Веселица: с Феодорой и впрямь приключилась беда.

Еще на подходе к городу было ей недоброе знамение: у Лыбеди встретилась ей баба с пустым ведром, а у самой избы, где жил Лепила, перебежал дорогу черный кот.

Был клобучник навеселе и, пока раскладывала она на лавке перед ним разноцветные рукавицы (будто радугу, высыпала из своего лубка!), все норовил ущипнуть ее за бок.

Феодора ловко уворачивалась от него, не серчая, но распаленный Лепила не отставал.

— Ай да черница!.. Ай да лада! — хоркал он, щекоча бородой ее ушко.

— Куды лезешь, старой бес? — говорила Феодора, отдирая от груди его руки.

И раньше, случалось, Лепила приставал к Феодоре. Не пропускал он и других черниц. За себя-то она шибко не беспокоилась...

Тут вошла со двора жена клобучника и стала жаловаться Феодоре на мужа:

— Извели его меды-то. Вовсе ошалел, умишком тронулся...

— Ты, баба, не встревай, коли не смыслишь, — сердился Лепила, с неохотой отходя от Феодоры, но и издали продолжал ласкать ее блудливым взглядом.

— Ну, будя, поозоровал — так нишкни, — рассердилась жена. — Не то шоркну по спине коромыслом.

Так было всегда. Жена Лепилы положила Феодоре в луб съестного, поклонилась ей и выпроводила за ворота.

— Помолись за нас, грешных, — сказала на прощанье...

Шла Феодора по улице, глядела на поседевшие от снега крыши, улыбалась и вдруг встала как вкопанная: катилась навстречу ей, словно опавшие листья, густая толпа.

— Куды побёгли? — сунулась любопытная Феодора к запыхавшимся мужикам.

— Изба горит!..

— Чья изба?..

Голоса становились все внятнее:

— Подпалили Одноока!

— Беда!..

— Свое спасай, мужики!..

Толпа подхватила Феодору, поволокла с собой по замерзшим лужам, по кочкам и колдобинам. Теперь увидела она поверх голов растрепанный столб дыма почти у самых Медных ворот. Натруженно грохотало било...

Сердце Феодоры сжалось в недобром предчувствии, в висках застучало. Обмякли ноги. «Кажись, Веселицына изба! — подумала она со страхом. — Эко место заклятое!»

...Гудело и било в окна яркими искрами откуда-то изнутри. Осклизаясь на подтаявшем снегу, по крыше ползали мокрые люди с ведрами, лили воду на дымящиеся доски. Воду вытаскивали из колодца во дворе, несли от соседних изб.