Страница 82 из 111
Улыбался Роман, светлел лицом, слушая, как пересказывают ему приятные вести, а то, что говорят на торговых площадях мужики, он не слышал. И Святославна о том молчала и никому сказывать не велела. Это монахи разблаговестили о его богоугодных делах, а в народе не любили Романа. Пожинали плоды его мягкосердия да про себя посмеивались: «Какой же это князь, коли только и печется, что о спасении своей души. И про охоту забыл, и про ратные подвиги, окружил себя чернецами, словно воронами...» И про отшельника того забыли, что вздернул он на осине: им не привыкать, и до Романа были князья, будут и после него. На то он и князь, чтобы суд вершить да расправу. И ежели после каждого повешенного чернеца накладывать на себя епитимью, то не лучше ли совсем податься в монастырь?..
Берегла его Святославна — от дурного слова и дурного глаза. Молилась за его спасение и того не заметила, как вдруг снова захирел Роман. А случилось это после того, как наведался к нему Рюрик — молодой, стройный, краснощекий. Пришел он в ложницу к старшему брату, остановился на пороге.
— И правду про тебя сказывают, брате,— проговорил он.— А я-то не верил. Ладно еще, что не кончается на тебе наш корень. Есть еще кому держать холопов в страхе — вон младший наш Давыд без удела. Прими схиму, отдай ему смоленский стол...
— Что ты говоришь,— удивился Роман.— Любят меня смоляне, потому как зла я им не творю.
— А добро твое пахнет ладаном...
— Да знаешь ли ты, что есть добро?! — возмутился Роман.
— Того и ты не ведаешь,— остановил его Рюрик.— Смеются над тобой смоляне, дурачком меж собой прозывают. Не князь-де у нас, а поп. Стыдно перед соседями.
Удивился Роман.
— Да разве доблесть в том только, чтобы проливать реки невинной крови?!
— Так не от нас, так от бога повелось.
— Бог милостив...
— Богу — богово, князю — князево, а что холопу на роду написано, тому так и быть. Рушишь ты вековой закон, сам того не ведая.
Неприятный у них был разговор, смутил он Романа. И подумал князь: «Может, Рюрик и прав?» И вселилось в него сомнение. И сомнения того не смог он избыть никакими молитвами.
Так и умер в безумстве, оплаканный одной лишь женой своей Святославной. Так и в колоду положили его с вопросом на лице: что есть добро, а что — зло? Так и в церкви отпели, так и опустили в могилу.
— Господин мой добрый, смиренный и правдивый! Вправду было дано тебе имя Роман:всею добродетелью похож ты был на святого Романа; много досад принял ты от смолян, но никогда не видела я, чтоб ты мстил им злом за зло,— причитала по мужу убитая горем Святославна.
А людишки, собравшиеся к собору, молчали и нетерпеливо почесывали затылки: отпели князя — и лад
но. Ждали их неотложные дела: ковать железо, мостить дороги, собирать урожай, обжигать горшки...
2
Трудный путь от Киева до Смоленска был позади. Уже замаячил над Днепром стольный град князя Романа Ростиславича, уже Давыдова дружина, пересев с лодий на коней, выехала на большак, по которому в предутренней сини тянулись в город крестьянские возы.
Мужики торопливо съезжали на обочины, снимали шапки, со страхом разглядывая вооруженных воинов, запоздало кланяясь проезжавшему в голове отряда князю.
У Днепровских ворот, на зеленом спуске, показалась фигура одинокого всадника, нетерпеливо погонявшего коня.
Узнав во всаднике сотника Рюрика Ростиславича — Летягу, Давыд поднял руку, и отряд остановился.
Лицо Летяги было взволнованно, из большого рта вырывалось частое дыхание. Вскинув за уздцы разгоряченного скачкой коня, сотник остановился и снял с головы шапку. Обнажив в ухмылке подгнившие широкие зубы, сказал:
— Со счастливым прибытием, княже.
Давыд улыбнулся в ответ, прочитав в глазах Летяги недосказанное. Сотник дергал удила, оглядывая воинов,
Неторопливым жестом князь приказал ему отъехать в сторону, коротко выдохнул:
— Говори.
— Преставился брат твой Роман Ростиславич,— сказал Летяга, глядя в лицо Давыду настойчивым взглядом.— Вчера предали земле. Княгиня велела тебе кланяться. Ждет не дождется.
— Мир праху его,— покраснев, широко перекрестился Давыд.— Долго ли мучился?
— Помер в одночасье,— живо ответил Летяга и тоже перекрестился.
— Мир праху его,— повторил Давыд, поворачивая коня.
Дружинники, привстав на стременах, выжидательно глядели на молодого князя. Давыд молча выехал на дорогу; воины тронули коней.
У Днепровских ворот стояла толпа, мужиков не пропускали в город.
— Пошто озоруете? — возмущенно выкрикивали они, наступая на копейщиков.— Чай, не половцы мы — свои же, русские.
— Мать-княгиня не велела пущать,— отвечал им с коня кривоглазый вой, в котором Летяга сразу признал знакомого ему тысяцкого Ипатия.
— Это как же так? — удивлялись мужики.
— А вот так,— важно подбоченясь, объяснял им Ипатий.— Вчерась поозоровали, сожгли избу боярина Горши — и будя. Нынче княгиня шибко осерчала. Креста на вас нет!
— Христиане мы...
Тут к воротам подъехал Давыд, и толпа расступилась. Давыд резко осадил коня. Ипатий удивленно вытаращил на него глаза.
— Шапку, шапку скинь,— зашипел, приблизившись к нему, Летяга.
Ипатий проворно снял шапку, и вся толпа тут же обнажила головы. Хмуря брови, Давыд недовольно спросил:
— А енто что за народ?
— Посадские мы,— зашелестело в толпе,— Есть среди нас и торговые люди...
— Пошто не пущаете? — обратился Давыд к тысяцкому.
— Так ведь...— заикаясь, пробормотал Ипатий и повернулся за подмогой к Летяге. Но сотник отвернул голову и смотрел в сторону, будто не слышал тысяцкого.
— Так ведь...— еще больше заикаясь и обмякая, повторил Ипатий.
Давыд рассмеялся и весело сказал:
— Не забижай, тысяцкий, моих людишек. Пусти их в город.
— Так княгиня ведь... Горшу, боярина, спалили...
— Это не они, тысяцкий, это мед ему избу запалил, — рассмеялся Давыд.— Верно говорю, мужики?
— Верно, чего уж там,— послышалось из толпы.
— Не углядели...
— Шибко по князю тужили...
— Раствори-ка им, тысяцкий, ворота,— приказал Давыд,— Проезжайте, мужики!
— Благодарствуем,— заулыбались обросшие бородами рты.— Добрая ты душа, князь.
— Дай-то бог тебе здоровья.
Под восторженные крики толпы, разрумянившийся и счастливый, Давыд въехал в город. Дружинники вплотную следовали за ним. Летяга торжествовал.
— Пусть знают наших!.. Это им не князь Роман.
— Цыц ты,— одернул его Давыд.— Романа, брата моего, не тревожь. Праведник он был, святая душа.
— Да что ты, княже,— пробормотал, смешавшись, Летяга,— я о Романе ни слова. Знамо дело, правдивый и добрый князь.
Давыд скосил глаз на сотника. «Им только волю дай,— подумал он.— Нынче Романа поносят, завтра примутся за меня».
Тысяцкий Ипатий, с которого мигом смыло всю значительность и величавость, трусил в самом хвосте дружины. Не по душе ему пришлась уклончивость Летяги. Вчера только вместе распивали они меды, и сотник взахлеб расхваливал своего князя Рюрика Ростиславича, а нынче переметнулся к Давыду. Такой, чего доброго, и княгине донесет про то, что сказывал Ипатий о Романе. Старую побасенку Летяге пересказал про лягушонка,— ох, и смеялся сотник.
— И вправду лягушонок,— говорил он, икая.— Да нешто такому князю править в Смоленске?.. Мужики и не такое про него сказывают.
Не дело это — плохо говорить о покойнике. Да так уж вышло. Хорошим человеком показался Ипатию Летяга. Пел сотник песни, рассказывал старины. Плясал на крепком дубовом полу. «Эх, и простофиля ты, Ипат,— корил себя тысяцкий.— Совсем очи-то затмило. Дальше носа своего глядеть разучился».
Святославна встречала молодого князя возле терема с лицом, распухшим от слез. Давыд спрыгнул с коня; приняв скорбное выражение, обнял княгиню; бережно поддерживая за плечи, повел ее на всход. Дружинники спешились, поставили коней к коновязям, сгрудились, скаля зубы, вокруг дворовых девок.