Вороново Крыло

И тогда я понял – это произойдет сегодня. Почему-то сразу стало легче и спокойней. Открыв глаза я сел в кровати, осматривая комнату. Конечно же это была тюрьма, но надо отдать должное – довольно обжитая. Я был в комнате один, а после того как Радель с первого этажа перегрыз горло Орану, я остался один на весь этаж. Без малого год – порядочный срок. Когда-то нас здесь было четверо, сегодня… Люди уходили, вылетали в трубу крематория, их уводили конвоем в другие места, наконец кто-то переставал быть человеком. Но оставались их вещи: вот книги, что завещал мне граф Громан, вот пресс-папье которым убили Давора из десятой камеры: когда убирали то место с молчаливого согласия остальных, я оставил его себе… С первого дня пребывания в этом здании, в этой комнате, я мечтал о том, что я отсюда выберусь. Сперва надеялся выйти победителем, но потом оказалось, что это невозможно – нас разгромили дальше некуда. В минуты слабости, казалось, что можно пойти на сделку с самим собой – что ж хоть тогда я оказался сильней. Теперь оставалось только бегство, но ведь несколько месяцев назад у меня не было и этого. Но мне никогда не приходило в голову, что все вещи – мои и не очень придется оставить здесь. Мой план побега не предусматривал ноши – что ж, это была моя цена свободы. Но оставлять их тут тоже не хотелось. Я поднялся с кровати и бросил на пол покрывало и принялся перебирать бумаги: тетради и отдельные листы, вырезки из книг, даже какие-то обрывки. Я вытаскивал ящики, высыпал содержимое на столешницу. Большая часть возвращалась обратно в стол. Но что-то оставалось на покрывале. В конце концов получилась стопка с дюйм толщиной. С книгами было проще – их было немного и взять все я не мог: пустые полки бросились бы в глаза. Я отобрал «Историю войн» Дагния де Даземира, «Ночь приходит» Табараке и «Пустыню» Паат-Гейза. Последняя была без обложки, но мне она нравилась и я сомневался, что смогу достать еще хоть один экземпляр. Сверху книг я положил шеврон с руной «Кано». Только книги и бумаги – ни одной вещи я не взял, наверное потому что ни одна из этих вещей не была моей – сюда я попал даже без ремня. Книги тоже пришли позже, но книга не сколько вещь, сколько мысли, заключенные в бумагу. А мысли единожды принятые, остаются нашими, вне зависимости, чья это книга. Ну да ладно. Сверток получился небольшой. Я взял его и по черной лестнице спустился в подвал. Одна из плит пола была сорвана с раствора и закрывала лаз в подкоп. Подкоп этот начали рыть с первого дня пребывания в школе. Вернее продолжили, поскольку он существовал до нашего появления. Его, наверное, начали рыть наши предшественники, но не им, ни нам не удалось его закончить. Не знаю как у них, но у нас копать его стало некому. Грунт был тяжелым, много камней и продвижение нашего курса было не таким уж большим. Я в подкопе не участвовал, поскольку считал, что ничего из этого не выйдет. И ведь действительно – не вышло… Вряд ли ректорат не знал о подкопе, но рыть не мешал: изнурение подопечных было им на руку, да и туннель бы скорей всего уперся бы в стену Поля. Может, следующее поколение будет копать дальше, но меня это не интересовало. Я поднял плиту и пролез в шурф. Через щели проникало немного света и я подождал пока глаза привыкнут к полумраку, а затем полез вниз. Саженей десять шурф снижался, но пройдя фундамент выравнивался и шел прямо. В самом конце стояла кирка, две лопаты и фонарь. Я зажег огонь и в боковой стене вырубил нишу, куда положил свой сверток. Затем я залепил землей нишу и вернул инструменты на место. Выбравшись на верх, я вернул плиту на место и притрусил стыки пылью. Дела были сделаны – пора бы и в дорогу. В комнату я возвращаться я не собирался, но мне вдруг захотелось последний раз пройти коридорами школы. Решетка в подвальный коридор была закрыта на висячий замок, который изрядно проржавел от сырости и старости – его не открывали по крайней мере месяца полтора. Первый и свой второй этажи я видел каждый день и я поднялся на третий. У дальнего окна, почти возле парадной лестницы стоял Сиглет. Когда я вступил в коридор, доски под моими ногами заскрипели, но он не стал оборачиваться. Нас разделяло почти двести саженей. Два человека на огромный этаж – когда-то давно, полгода назад здесь было людно и шумно. Здесь много чего происходило – все больше плохого, но бросать все это разом было… Тяжело, что ли. Дурацкое чувство – ведь не может же заключенный привязаться к своей тюрьме. Но все таки грустно, хотя и грустить было не от чего. Я подошел к Сиглету и стал за его спиной. Тот не сменил позы, будто его ничего кроме окна не интересовало.

– Ты только вспомни, какой вчера был дождь, а сейчас дождя нет… Действительно – вчера весь день с небес лила вода, но за ночь тучи ушли и с утра светило солнце. Это была одна из причин, почему я решил бежать сегодня

– в дождь бы я просто не взлетел.

– Послушай, – сказал Сиглет, – отдай его мне.

– Кого? – не понял я.

– Ключ. Ключ от крыши. Он тебе все равно уже ни к чему. Я не знаю, почему он так говорил – может он видел то, что лежит впереди… Как бы там ни было, но он был прав. Я положил ключ на подоконник, Сиглет накрыл его ладонью:

– Спасибо. Я кивнул и мое отражение в стекле послушно повторило мое движение.

– Ты посмотри какое солнце – будто лето вернулось… В такие дни хорошо выбирать дороги… Я опять кивнул. Он опять был прав – за одним исключением: дорога была выбрана. Я сделал шаг назад и пошел к лестнице не говоря ни слова и не прощаясь. Попрощался он:

– Послушай… Я обернулся.

– Послушай… Если ты вдруг почему-то решишь сюда вернуться… Я не представляю себе зачем, но вдруг… Если что – ключ будет под ступенькой. Он проговорил это не отвлекаясь от созерцания и когда он замолчал, я подумал: сказал ли это он или мне послышалось. Я спустился в вестибюль – он был пуст. Все четыре двери школы были открыты настежь, совсем как в тот день, когда мы переступили впервые этот порог. Сделав несколько шагов, я вышел во двор. Смотритель печей и кастельян о чем-то беседовали у второй колонны, а ректор сидел на цоколе памятника, подставив лицо утреннему солнцу. Я вдохнул полной грудью – воздух был свеж и влажен, и я чувствовал: достаточно тверд, чтобы не дрогнуть под крыльями. И я побежал. Краем глаза я видел, как кастельян и смотритель прервали разговор и с удивлением посмотрели на меня. Они не могли предположить, что побег может начаться с обыкновенного бега. Я бежал, чувствуя грудью упругость воздуха. Когда я пробегал мимо ректора, я развел руки в стороны и начал подпрыгивать. Прыжки становились все выше и дальше – у меня получалось! Здание оканчивалось – дорожка шла прямо, чтобы через десять саженей упереться в Поле. Вправо отходила тропинка на кладбище, и сначала я хотел свернуть на нее, но вдруг почувствовал, что мне вполне хватит и короткой дорожки. Я бежал почти не касаясь земли – тело становилось все легче, бег – быстрее, воздух жестче. Я ударился в поле, оно спружинило и отбросило меня – но уже птицей. Я летел! Крылья били воздух – я пытался вытолкать себя как можно выше. Трое во дворе бежали мне навстречу, растопырив руки. Но я еще раз взмахнул крыльями и прошел над их головами. Высота набиралась плохо – я был слишком слаб. Едва поднявшись выше труб, я понял, что дальше так не могу – долгое отсутствие практики давало знать. Я парил, скатываясь все ниже и ниже. И когда мне уже казалось, что бегство обречено, я почувствовал восходящий поток. Всего несколько взмахов и поворотов и я был уже выше створа Поля. Вверху бушевал ветер, и горизонт был во тьме – надвигался дождь. Я взмахнул крыльями и уходя в небо прокаркал тем, кто остался внизу:

– Я вернусь! И мне показалось, что в шуме ветра я услышал голос ректора

– А как ж-ж-же…

III

Но дождь все же догнал меня. Некоторое время мы летели вместе – я и облака, что расстилались подо мной будто ковер. Я летел пока хватало сил и упрямства, и к тому времени, когда понял, что больше не могу, покрыл миль двести. Может я пролетел бы дальше, но ветер переменился и уже толкал меня назад. Над облаками ярко светило солнце, но его лучи почти не грели. И я рухнул вниз, в просвет меж облаков, туда, где лил дождь, туда, где должна была быть земля. А внизу холодными нитями дождя хлестал ветер. Молнии вдребезги кололи небо. Я вымок за несколько мгновений, а воздух кружил меня будто в огромной карусели. Здесь не было других направлений, кроме вниз: я падал, чувствуя, что перестаю быть птицей. Но я успел, хотя превратился в человека, еще не коснувшись земли. Ноги увязли в грязи, и сделав по инерции несколько шагов, я рухнул лицом в грязь. Я не знаю, сколько я лежал под дождем – может быть слишком долго. Но сил двигаться дальше уже не было. Все тело болело, стук сердца превратился в ровный гул. И я лежал, чувствуя как по мне льется вода, превращая землю вокруг меня в жижу. Уже потом я узнал – здесь уже начиналась осень. Опять осень. Я все же поднялся – сперва на четвереньки, потом на колени, затем с коленей на ноги. Здесь не было перекрестков, ни даже дороги. Только поле, пока хватало взгляда и лишь на севере виднелась полоса леса. Я пошел против ветра – во первых есть у меня такая привычка. А во вторых, как я говорил, ветер дул туда, откуда я прилетел. Через пару миль я нашел себе одежду – содрал ее с пугала. Она пропахла сеном и была такой же мокрой, как и я. А уже перед самым заходом солнца, у меня была крыша. Небольшая халабуда в четыре стены по пять шагов каждая. Не знаю, кто ее поставил, может тапер или бортник – но сейчас она была пуста. Вдоль одной стены стоял топчан, под которым были уложены дрова. В камине, сложенном из булыжников, было немного пепла, но он был холоден как слова судьи. Я сложил дрова в очаг – ночь обещала быть холодной. Огнива не было и у меня долго не получалось поджечь дрова – полет и поход под дождем выжали меня как галерного гребца. Сначала с пальцев срывались только мелкие искры, но потом пропали и они. Чтобы немного отдохнуть, я прилег на топчан… и мгновенно провалился в сон. Проснулся я глубоко ночью – от холода. Теперь хватило одного жеста, чтобы поджечь дрова. Я стянул с себя мокрую одежду и развесил ее под крышей. Камин сильно дымил, но давал главное – тепло. Я опять заснул – а что оставалось делать.