Вороново Крыло

Для меня было бы проще не рассказывать об этом. Если я промолчал бы – это не было бы ложью. Но это было бы не всей моей историей. Это был день, когда, я чуть не рухнул, день когда меня собирались убить. Сейчас, когда рассказывают, как кто-то выдержал пытку каленым железом, я молчу, я знаю, что есть вещи и подейственней. Ибо самую страшную пытку мы носим в себе. Патруль нашел меня в моей комнате – от нечего делать я раскладывал пасьянс. Эти карты когда-то принадлежали Громану (карты генерального штаба – шутил он…). Бывало, мы чертили пулю – сперва вчетвером… Потом, четвертого находить стало трудней и мы стали играть на троих. После отослали Орсона – пришлось играть вдвоем. Когда граф ушел, карты перешли ко мне – не пойму зачем, ведь играть мне было не с кем. Дежурный офицер стал за моей спиной и, только убедившись, что пасьянс у меня не сходится, тронул за плечо. Вставай. Тебя ожидают в комнате допросов… Я поднялся – с ним было еще четыре солдата, если бы я отказался, они бы хорошо отлупили меня, а потом бы оттащили в пыточную. Я не доставил им такого удовольствия – встал и пошел сам. Они меня довели до порога, один даже открыл дверь, но через порог я перешел один. В тот день весь пыточный инструментарий был спрятан по своим местам. Его развесили по стенам или спрятали в ящики. Может, чтобы его вид не действовал на нервы, а может для того, чтобы он не пылился, все прикрыли сукном. Следов не было – пол подмели, стены вымыли и если бы не память, я бы даже не сказал, что это за комната. Проклятая память… Был только стол – за ним стояло два стула. Один был для меня, второй занимала Равира Прода – гауптман, магичка, наконец женщина. Существо настолько странное для нас, что я просто стал забывать, что такие существуют. Я присел, не дожидаясь приглашения. Она долго смотрела на меня, и, наконец, сказала:

– Все дело в одиночестве…

– Я не понял:

– Простите?

– Все дело в одиночестве. Когда вас было много, все было проще. Вы были вместе – локоть к локтю, как кирпичи в стене. Вы держали линию, держали друг друга. Но теперь ты остался один.

– Я не один…

– Да нет, сейчас один. Вас несколько, но вы только кучка одиночек. Было ясно, зачем меня вызвали – меня хотели перетянуть на другую сторону. Разумеется, сегодня растягивать на дыбе или колоть раскаленным железом меня не будут. Им нужна чистосердечная сдача – в здравом уме и трезвой памяти.

– Упасть тоже нужно вовремя. —Продолжала она, – Ранние быстро сгнивают – посему дешево стоят. Но последние – платят вдвойне. Уже ходят разговоры, что, не дожидаясь крайней даты, вас пора пустить в расход. Говорят, что из вас уже ничего не выйдет. Она не пугала. Наверное, мы всегда это знали. Было ясно, что тех, кого система не переваривает, она просто уничтожает.

– Перед тем, как я попала сюда, я беседовала с оберлейтенантом Громаном…

– Оберлейтенантом? У нас его ценили больше.

– Это обычная практика – давать перешедшим офицерам звание на ступень ниже.

– Плата за предательство… – вырвалось у меня.

– Не ерничайте, Дже. У Громана большие перспективы. К тому же для вас он не был вышестоящим офицером – только другом… И когда я спросила, что я могу вам передать, он ничего не сказал. Не знаешь почему? Я знал – у каждого из нас была своя дорога. Когда-то я не стал отговаривать его, сейчас он не хотел сбивать с пути меня. Но ей я этого не сказал – только пожал плечами.

– Чего ты добиваешься свои протестом – своей скоропостижной кончины? Но это не так – иначе ты бы просто наложил на себя руки. О твоей жертве все равно никто не узнает. А там, – она махнула рукой, – жизнь… Не важно куда она указывала – везде в первую очередь была тюрьма. И только за Стеной существа думали, что они свободны. Глупые… Я посмотрел на ее руки: они были изящными и ухоженными. Казалось невозможным, что ими можно причинить боль. Но такие были сейчас времена: красивые пальцы слагались в сильный кулак.

– Там жизнь, там любовь… Послушай, неужели тебе никогда не хотелось дома, семьи, детей… Можешь ничего не говорить – признайся в этом хоть себе. Я не знал, что мне делать – любить ее или ненавидеть. И дело было совсем не в том, что она была врагом. К своим тюремщикам я не испытывал никаких чувств – но она была из тех, кто равнодушными не оставляет. Она была красива, она была недоступна, она была немыслимо другой. Она, она, она… – стучало в мозгу. Я пытался собраться думать о чем-то другом, пытался собраться, но все без толку. Я хотел посчитать, сколько было людей в моей хоругви до прорыва – память кричала: «Она…». Я вспоминал небо над Тебро

– оно почему-то свелось к ее голубым глазам. «Никогда больше…» – кричал ворон.

– Жарко тут, – проговорила она. Она поднялась со стула и сняла китель. Под ним была блуза кажется из батиста – такая чистая и белая, что я даже вздрогнул. Тут я понял, что еще немного и я рухну. Тогда я сделал то, чего никогда не делал раньше. Я ударил женщину. Ударил не пощечиной – это было слишком просто. Я сжался и с разворота отвесил ей в челюсть правым. Она упала и закричала. Сразу появилась охрана – они повалили меня на пол и били. Было больно, но это было неважно – наваждение исчезло. Меня поставили на колени, заломив руки за спину. Кто-то, кажется дежурный офицер бросил:

– Смотрите-ка, он еще улыбается… Прикажете его убить, сударыня? Я увидел ее – она уже успела подняться и даже одеть китель и теперь прикрывала левую щеку белым платком.

– Нет, – сказала она, – оставьте нас…

– Но он же…

– Я приказываю… Он не будет драться. Охрана отпустила меня и вышла – вместо того чтобы подняться я присел на пол. Саднила грудь – кажется, они сломали мне ребро.

– Я оставлю тебе жизнь, а знаешь почему? Я не знал.

– Потому что твоя смерть ничего не меняет. Только жизнь может что-то изменить. Она прошла мимо меня. Когда она была у двери, я не выдержал:

– Сударыня, я прошу прощения – иначе я не мог. Она не ответила, а только улыбнулась. Из-за платка улыбка казалась кривоватой. Платок в ее руке стал карминовым – я, кажется, рассек ей губу.

Я проснулся от желания напиться. Стояла глубокая ночь – где-то час по полуночи. Но я проснулся легко – мгновение назад я спал и вот сон исчез. Я встал и подошел к окну – на улице было темно и очень тихо. Из-за панели я достал флягу – там было еще на половину дистиллята. Я открыл, налил в пробку и выпил – запах спирта обжег ноздри, но саму жидкость я даже не почувствовал. Недавно я пообещал себе, что буду экономить жидкость, но сейчас подумал: а стоит ли? Для чего ее беречь – в страну теней багаж не берут. Я сделал глоток из горлышка и вышел из комнаты. Школа спала. Я тихонько открыл окно и присел на подоконник. У Стены была странная особенность – обычно туманная, ночью она становилась чуть прозрачней, предметы за ней – ясней. Я смотрел на улицу – пытаясь разглядеть что там твориться – на воле… Но ночью жизнь в городе замирала – он жил тихой жизнью. Я сидел и прихлебывал из фляги. Становилось легче. Я убеждал себя прекратить, и спрятать флягу. За сиюминутную легкость мне придется расплачиваться часами похмелья. Но в бою с собой всегда выходишь побежденным – я пил глоток за глотком. С улицы тянуло холодом и сыростью и я подумал, что неплохо сделать себе чего-то горячего. Флягу я оставил на подоконнике, заклинив ей раму. Я шел по коридорам и мне вдруг захотелось закричать. Заорать благим матом

– перебудить всех в школе, а если удастся, то и кого-то за Стеной. Прода, сама того не зная, сделала свое дело – мне было жутко одиноко. Я понял, что мир огромен, я же нет. И эти стены мешают мне стать большим. За Стеной я бы смог стать большим – как смерч. Я чуть не бросился на дверь за замками – я бы ломал их, грыз, царапал. Делал бы хоть что-то… Но я ничего не сделал – только большую чашку отвара. С ней я вернулся к подоконнику. Фляга была там же где я ее оставил – в былые времена днем ее бы наверняка бы стянули, или хотя бы выпили содержимое. Но была ночь и времена были не те… Другое время – другие дела… Я взял флягу и поднялся на крышу – подоконника было уже мало. Чутье обострилось – как птица чует в ветре запах будущей добычи, я различал в отваре запах каждой травы. Я знал, что вода, на которой он заварен, текла через меловые пласты – я даже почувствовал запах медной ложки, которой я размешивал, даже запах керамики чашки – чуть сладкий, чуть пыльный. Запах неразличимый для человека. Объяснение было простым – я переставал быть человеком. Там было зябко – дул ветер. Несколько минут я стоял, вдыхая запах ветра – он был свеж и почему-то пах морем. В кружку я плеснул на два пальца дистиллята и присел за трубой. Будто комета по краю неба пролетела луна. Ее поспешность меня рассмешила. Она торопилась, будто опасаясь не успеть до рассвета. На востоке темень ночи уже была разбавлена светом. Рождался рассвет цвета молодой стали. Когда над горизонтом появилась яркая аура нарождающегося солнца, я поднял в его честь флягу. Что-то начиналось. Я не мог больше оставаться на крыше – скоро школа должна была проснутся. Я допил содержимое фляги и спрятал ее за трубу. Вернувшись в комнату я прилег на кровать и закрыл глаза. Сон не шел.