Страница 2 из 15
Несомненно, именно этот вопрос и хотел задать Осберт. Что если враги останутся внутри? Возможно, он не назвал бы их врагами. Он спросил бы, что если «они» останутся внутри.
— Если они останутся внутри, — сказал я, — я выбью эту проклятую дверь, войду и вытащу ублюдков наружу. И если мне придется так поступить, то вы двое останетесь здесь и будете держать Молнию.
— Да, отец.
— Я пойду с тобой, — отозвался Этельстан.
— Проклятие! Ты сделаешь то, что тебе сказали.
— Да, лорд Утред, — с уважением ответил он, но я знал, что он усмехнулся. Не было нужды оборачиваться, чтобы увидеть эту дерзкую улыбку, но я бы и не повернулся, потому что в этот момент пение прекратилось. Я ждал. Спустя мгновение двери отворились.
И они вышли. Сначала полдюжины стариков, а потом молодые, и один из этих молодых посмотрел на меня, но даже вид Утреда, воина во всем великолепии славы и гнева, не притушил его радости.
Они выглядели такими счастливыми. Они улыбались, похлопывали друг друга по спине, обнимались и хохотали.
Шестеро старших не смеялись. Они шли в мою сторону, но я не сдвинулся с места.
— Мне сказали, что ты лорд Утред, — произнес один из них. Он носил грязную белую рясу, подпоясанную веревкой, его волосы были белы, а борода серебрилась, а морщины на его узком потемневшем на солнце лице прорезали глубокие борозды вокруг рта и глаз.
Волосы падали ему на плечи, а борода достигала пояса. Хитрое лицо, подумал я, лицо облаченного полномочиями человека, наверное, он был видным священником, потому что держал тяжелый посох, украшенный сверху серебряным крестом.
Я ничего не ответил, наблюдая за молодежью. Большинство было просто мальчишками или мальчишками, едва превратившимися в мужчин. Их выбритые от лба до макушки головы выделялись своей белизной в сером свете дня.
Теперь из двери выходили и другие старики. Я предположил, что это родители тех мальчишек.
— Лорд Утред, — снова заговорил тот человек.
— Я поговорю с тобой, когда буду готов, — рявкнул я.
— Так не подобает, — ответил он, направив крест в мою сторону как будто с угрозой.
— Прочисть свой мерзкий рот козьей мочой, — сказал я, увидев юношу, за которым пришел, и подтолкнул Молнию вперед.
Двое стариков попытались меня остановить, но Молния лязгнула зубами, и они отшатнулись, отчаянно пытаясь сбежать. От Молнии убегали и вооруженные копьями датчане, а шестеро стариков разлетелись, как соломинки.
Я провел жеребца в толпу молодежи, наклонился в седле и схватил мальчишку за черную одежду. Потянул его вверх, перебросил вниз животом через луку седла и коленями развернул Молнию.
Тогда-то и начались неприятности.
Двое или трое молодых попытались меня остановить. Один потянулся к уздечке Молнии, что было ошибкой с его стороны, серьезной ошибкой. Зубы клацнули, юнец закричал, а я позволил Молнии встать на дыбы и опустить на него копыта.
Я услышал, как тяжелые копыта дробят кости, увидел хлынувшую яркую кровь. Молния, натренированная продолжать движение, чтобы враг не успел подсечь ей задние ноги, тронулась вперед нетвердой походкой, я пришпорил, бросив взгляд на упавшего с окровавленной головой человека.
Еще один глупец схватил меня за правую ногу, пытаясь стащить с седла, я резко опустил руку, и захват исчез. Потом мне попытался бросить вызов человек с длинными седыми волосами.
Он последовал за мной в толпу и прокричал, что я должен отпустить пленника, а потом сделал глупость, замахнувшись тяжелым серебряным крестом на длинном посохе в сторону головы Молнии.
Но Молния была тренированным боевым конем и легко уклонилась, а я нагнулся и схватил посох, выдернув его из рук старика. Но он по-прежнему не сдавался.
Он выплевывал ругательства, схватив Молнию под уздцы и пытаясь оттащить лошадь обратно к толпе юнцов, видимо, предполагая, что они задавят меня числом.
Я поднял посох и с силой ударил. Ударил его нижним концом, как копьем, не заметив, что там был прикреплен металлический шип, вероятно, чтобы крест можно было воткнуть в землю.
Я лишь хотел оглушить напыщенного глупца, но вместо этого посох вошел ему в голову, пробив череп. И окрасил этот мрачный день кровью.
Раздались вопли, которые было слышно и на христианских небесах. Я отпустил посох, и человек в белой рясе, теперь покрытой красными пятнами, стоял, раскачиваясь, открывая и закрывая рот и тараща глаза, с христианским крестом, вздымающимся из головы в небо. Его длинные белые волосы стали красными, а потом он упал.
Просто упал, мертвее некуда. Кто-то крикнул:
— Аббат!
И я пришпорил Молнию, которая скакнула вперед, рассеивая остальных юнцов и покидая их вопящих матерей.
Перекинутый через мое седло человек пытался сопротивляться, и я стукнул его посильнее по затылку, когда мы выбрались из толпы на пустую улицу.
Человек на моем седле был моим сыном. Старшим сыном. Это был Утред, сын Утреда, и я прискакал из Лундена слишком поздно, чтобы помешать ему стать священником.
Странствующим священником, одним из тех длинноволосых и длиннобородых священников с безумными глазами, что дурили простофиль, выманивая у них серебро в обмен на благословение, как сообщил мне сын о своем решении.
— Весь христианский мир возрадуется, — сказал он, искоса взглянув на меня.
— Возрадуется чему? — спросил я.
— Что твой сын станет священником! Через два дня, как я слышал, в Тофечестере.
Вот чем занимались христиане в своей церкви, благословляли своих колдунов на то, чтобы превратить мальчишек в священников в черных одеждах, которые будут распространять эти помои по миру, и мой сын, мой старший сын, теперь стал проклятым христианским священником, и я снова его ударил.
— Ублюдок, — прорычал я, — трусливый ублюдок. Мелкий кретин с предательской душонкой.
— Отец… — начал он.
— Я тебе не отец, — рявкнул я.
Я опустил Утреда на землю, где у стены сараюшки лежала жутко вонючая куча дерьма. Я толкнул его на нее.
— Ты мне не сын, — сказал я, — и твое имя не Утред.
— Отец…
— Хочешь, чтобы Вздох Змея вошел тебе в глотку? — прокричал я. — Если хочешь быть моим сыном, сними эту треклятую черную рясу, надень кольчугу и делай то, что я говорю.
— Я служу Господу.
— Тогда выбери себе собственное треклятое имя. Ты не Утред Утредсон. — я повернулся в седле. — Осберт!
Мой младший сын подвел свою лошадь ближе. Он явно нервничал.
— Отец?
— С этого дня твое имя Утред.
Он взглянул на брата, а потом снова на меня и неохотно кивнул.
— Как тебя зовут? — спросил я.
Он еще колебался, но заметил мой гнев и снова кивнул.
— Меня зовут Утред, отец.
— Ты Утред Утредсон, — сказал я, — мой единственный сын.
Много лет назад это произошло и со мной. Мой отец по имени Утред назвал меня Осбертом, но когда мой старший брат, тоже Утред, был зарезан датчанами, отец переименовал меня. В нашей семье так заведено.
Это имя носит старший сын. Моя мачеха, глупая женщина, даже крестила меня во второй раз, потому что, по ее словам, ангелы, хранящие врата рая, не узнают меня по новому имени, так что меня окунули в бочку с водой, но христианство с меня смылось, спасибо Христу, я познал древних богов и с тех пор поклонялся им.
Меня догнали пятеро старших священников. Двое были мне знакомы, близнецы Цеолнот и Цеолберт, которые около тридцати лет назад были вместе со мной заложниками в Мерсии.
Детьми нас захватили в плен датчане, и эту судьбу я приветствовал, а близнецы ненавидели. Теперь они состарились, два одинаковых коренастых священника с седеющими бородами и круглыми лицами, окрашенными гневом в багровый цвет.
— Ты убил аббата Уитреда! — бросил мне один из близнецов.
Он был в ярости и настолько потрясен, что почти не мог внятно говорить от гнева. Я понятия не имел, как звали того, кто это сказал, потому что никогда не мог их различить.
— И разбил лицо отцу Бургреду! — заявил другой близнец.