Форт Росс

«Ничего, господа! Не дождетесь! Все ваши тайные намерения мне хорошо известны! И кто за вами стоит — тоже! И из чьих рук вы подачки принимаете, я прекрасно знаю! И на чьи деньги из Варшавы половиной мира править намереваетесь! Только одного вы не учли — пешкой в вашей игре я быть не собираюсь!» — в который раз мысленно репетировал Николай обвинительную речь, которую кинет им в лицо. Хотя, пожалуй, это слишком громко сказано. Во-первых, случай наверняка не представится, а во-вторых… Рано еще, слишком пока все неустойчиво. Сначала надо с этими разобраться, да так, чтоб неповадно другим было, а потом… Что делать потом, Николай Павлович додумать не успел, ибо движение за окном вновь привлекло его внимание и вывело из задумчивости.

Из-за поворота на площадь вылетела черная повозка на санном ходу с зарешеченным окном, запряженная четверкой вороных лошадей. Площадь перед Зимним дворцом продолжала являть собой картину абсолютного хаоса или, точнее, города на осадном положении. С утра толпы народа, несмотря на усиливающийся мороз, стали вновь скапливаться вокруг дворца. Потрясение прошедшего дня, казалось, обострило нервы всем, включая животных. Непрестанное ржание лошадей и гомон воронья были непереносимы. Лошади, неся в седлах фельдъегерей и адъютантов, то и дело пересекали площадь; цокот подков по брусчатке мучительно отдавался в воспаленном мозгу вчерашнего великого князя.

Добавив свою порцию цокота копыт и скрипа полозьев, повозка остановилась у императорского подъезда. Конный взвод Саперного полка, сопровождавший повозку, спешился и выстроился в линию. Дверца тотчас отворилась, и из повозки выскочил молодой подпоручик того же Саперного полка. За ним, в накинутых на мундиры шубах, но без головных уборов, вышли несколько офицеров. Николай впился глазами в их лица. Скинув по очереди шубы на руки конвоиров, офицеры, нерешительно оглядываясь, двинулись к подъезду. Подпоручик, достав из повозки охапку сабель, поспешил следом за ними. Николай невольно зажмурился и отвернулся от окна. Перед глазами опять поплыли черные круги. «Нет-нет, нужно взять себя в руки! Только бы не показать слабость», — билась в мозгу бессильная мысль. Но обуревавшее его чувство обиды вновь пульсирующими спазмами сдавило виски. И опять внутренним взором он увидел то, чего больше всего боялся, — хорошо знакомые лица! «А как же честь? А как же офицерское товарищество? А как же офицерский долг, в конце концов? Мерзавцы! — пульсировало в мозгу. — Насколько же человек может быть продажен? Господи, помоги!»

Наконец Николай взял себя в руки. Стоявший за его спиной Бенкендорф, который явился невольным свидетелем борьбы молодого императора со своими чувствами, почтительно молчал. Николай разомкнул веки, и в Бенкендорфа вперился взгляд его голубых глаз. Из-за разлившейся по лицу монарха нервной бледности их голубизна показалась Бенкендорфу еще более пронзительной. Этому взгляду еще только предстояло стать знаменитым — «холодным николаевским». Сейчас генерал легко читал в нем всю гамму обуревавших молодого человека чувств. Несколько мгновений Николай смотрел на Бенкендорфа, словно не узнавая его. Затем он, видимо, совладал с собой, и взгляд его несколько смягчился.

— Продолжайте, генерал, я все слышу, — слегка сдавленным голосом проговорил он по-французски. Генерал молча склонил голову и вновь принялся читать прерванное донесение.

— …Исходя из вышесказанного, совет директоров Российской Американской Компании нижайше просит о помиловании управляющего ея канцелярией, господина Рылеева Кондратия Федоровича…

Бенкендорф осекся, заметив на щеках Николая наконец появившийся румянец. По всем приметам, которые генерал уже хорошо изучил, это было дурное предзнаменование.

— Что?! — В ярости новый русский император перешел на родной, немецкий. — Помиловать! Кого?! Компанию?! Не бывать! Слышите? Не бывать этому! Да я лучше Трубецкого помилую, чем этого…

Николай задохнулся, не в силах подобрать подходящее слово.

— Позвольте напомнить, ваше величество, — невозмутимо выдерживая мечущий молнии взгляд Николая, тихо начал Бенкендорф, — что господина Рылеева на Сенатской площади не видели, а вот его сиятельство князь Трубецкой, по слухам, осмелились возомнить себя на вашем месте…

— Его сиятельство — просто дурак! — уже кричал Николай. — Нет, эта компания и Рылеев вместе с ними — вот кто мои истинные враги! Слышите?! И запомните это, генерал! Оттуда вся мерзость! Деньгами захотели Россией править! Вместо помазанника Божия?! Не бывать этому! Слышите? Не бывать!

Голос молодого человека, взвившийся до истерики, сорвался. Помолчав, Николай наконец взял себя в руки — в который раз за этот мучительный день.

— Надеюсь, генерал, вы понимаете, что мой гнев никоим образом к вам не относится. — Император вновь перешел на французский. — Мы никогда не забудем вашу верность нам и России, но преступников мы будем судить безжалостно и… сами!

Взгляд безумно-голубых глаз Николая пересекся со спокойным, уверенным взором Бенкендорфа. Генерал молча опустил голову.

Глава третья

Наше время. Нью-Йорк.

Дмитрий открыл глаза. К реалиям повседневной жизни возвращаться не хотелось. Странный сон не отпускал, будоражил воображение. Самое интересное было то, что практически один и тот же сюжет, под разным углом, в разном преломлении повторялся уже несколько раз. Удивительная вещь человеческое сознание, но все же заказывать сны Дмитрию еще не приходилось. И вот тебе на. Наверное, следует показаться психотерапевтам, — шевельнулась ленивая мысль. Хотя что они могут сказать? Что он может им сказать? Что вот уже который день смотрит во сне цветное кино с продолжением? Чушь!

До его сознания четко донеслись слова: «Деньгами захотели Россией править! Не бывать этому! Слышите? Не бывать!» Дмитрий вздрогнул.

А уже другой, хорошо поставленный голос продолжал: «…как было заявлено на встрече с представителями прессы… Мы продолжим знакомить вас с материалами по делу Ходорковского в следующем выпуске новостей».

Дмитрий сел на кровати. «Ну вот, все и объяснилось, — пронеслось в мозгу. — Телевизор на ночь надо все-таки выключать! А то еще и не такая дрянь в голову залезет! Ну и пить, понятно, надо меньше. А уж если пить, то хотя бы не курить».

Тяжело вздохнув, Дмитрий поднялся и прошел в гостиную. Поднял с пола телевизионный пульт, щелкнул кнопкой выключателя. Экран погас, и в комнате воцарился равномерный шум кондиционера вперемешку с гулом далекого уличного трафика. Дмитрий подошел к окну, раздвинул шторы. В зеркальном небоскребе напротив отразилось размытое маревом большого города бледное нью-йоркское солнце. Уже больше года снимал он эту квартиру в центре Манхэттена, на пересечении 54-й улицы и Лексингтон-авеню, а все никак не мог привыкнуть к панораме, открывавшейся взгляду с тридцатого этажа. Точнее, к чувствам, которые этот вид дарил. Ощущение парения над огромным городом с желтыми букашками такси далеко внизу словно превращало смотрящего в некое существо со сверхъестественными способностями. Иллюзия, конечно, но иллюзия настолько сильная, что она одна способна была покончить с сезонными приступами хандры, к которым, как и все творческие люди, Дмитрий был склонен. Особенно в промозглые осенние дни с их бесконечными дождями. Правда, спасала работа, которую он, в отличие от многих, любил. Хотя работой, в прямом смысле слова, это назвать было сложно. Согласитесь, ну как можно назвать работой то, что ты бы делал и так, даже если бы тебе за это не платили? Никак нельзя. Поэтому спустя годы, проведенные в профессии, Дмитрий всякий раз с изумлением взирал на чек, который получал за телевизионные репортажи, и про себя благодарил судьбу за то, что хоть со смыслом жизни и своим предназначением ему не пришлось разбираться.

Он был Рассказчик. Да, именно так, с большой буквы. Каждый век вносит что-то свое в способ повествования. От гуслей и арф человечество поднялось до радио и телевидения, но и эти технические чудеса служили одной древней цели — доносить информацию до ушей слушателя. И, как во все времена, кому-то суждено было остаться на уровне «информаторов» или «корреспондентов», а кто-то, благодаря таланту, поднимался до высот Рассказчика.