Страница 22 из 44
— Ага, тебя забудешь, как же, — засмеялась Танечка, получив полное прощение. — Познакомься, это Соня, она приехала из Кострова и гостит у Жени в Словинском.
— Очень приятно, — сказала старушка, прищурив лукавые глазки и пожимая Сонину руку, — а вы одна у Женьки гостите?
— Нет, — ответила Соня, — мы с друзьями.
— А-а-а, и надолго вы к нам? — продолжала старушка.
— Да нет, скоро уезжаем, — ответила Соня.
— Соня, а это моя бабуля, Любовь Васильевна, самый строгий воспитатель в мире, учитель с сорокалетним стажем и краевед по совместительству, — представила Танечка свою бабушку, обнимая ее и целуя в щеку. — Бабусь, я хочу показать Соне Морозовскую экспозицию. Можно?
— Не можно, а нужно, — ответила старушка.
Бабушка с внучкой загадочно переглянулись, Танечка кивнула и повела Соню на второй этаж.
— Сейчас мы войдем в зал, в котором располагается экспозиция нашего музея, посвященная дореволюционному периоду развития нашего города и района, — проговорила Танечка, как заправский экскурсовод.
Они вошли в небольшой зал, который был декорирован под гостиную барской усадьбы. Посредине зала стоял рояль, около него диван, рядом круглый стол и стулья, два безголовых манекена были одеты в женский и мужской наряды восемнадцатого века. Возле стен стояли старинные буфет, комод, бюро, музыкальный ящик и много-много других не менее ценных вещей, которые с удовольствием приобрели бы любители антиквариата. На стенах висели картины.
Пока Соня, как завороженная, разглядывала это великолепие, Танечка подошла к одному из стендов и остановилась.
— Соня, посмотрите, — позвала она, — вот ваша усадьба.
Соня подошла к ней и увидела небольшое полотно, на котором маслом был изображен барский дом с колоннами и каменными львами у входа. Дом окружала липовая аллея, такая же, как и у входа в музей, но значительно больше. За деревьями просматривались и другие строения.
— Именно такой я эту усадьбу себе и представляла, — проговорила Соня.
— А я вас себе представляла именно такой, — сказала Танечка.
— Меня? — удивилась Соня.
— Ну да, — ответила Танечка, — вы же, насколько я понимаю, правнучка Федора Морозова.
— Я? — Соня даже задохнулась от такого предположения.
— Да, — снова подтвердила Танечка, — да вот, послушайте, — проговорила она и, достав из-под стенда небольшой магнитофон, включила его.
Под сводами зала зазвучал дребезжащий старушечий голос:
«— Помню ли я Морозовых? Конечно, помню, я, девочка, могу забыть, что было вчера, а что было семьдесят лет назад, я прекрасно помню. И Наташеньку я, конечно, помню. Страдалица была. Она сирота, ходила по деревням, побиралась, барыня ее и подобрала. Живую игрушку для своей барыньки. Уж та над ней повыхаживалась. То заставит ее зимой босиком по снегу ходить, то в горячую воду руки совать и все спрашивает: «Больно? Что ты чувствуешь?» А она все терпела. Прибежит ко мне, поплачет и опять к этой стерве. Потом барыня померла, старик Морозов сиротку сразу же к себе в постель затащил. Тут Лизавета стала ее совсем со свету сживать. Тогда Федор Семенович и решил ее замуж отдать, а она ни в какую. Ушла в монастырь из протеста. Монахиней-то она быть не хотела, конечно, что ты, но, чтобы отцу и мачехе кровь попортить, ушла. А барин, не будь дураком, взял да с Наташей и обвенчался. У нее к тому времени ребеночек родился, мальчонка, барин его своим полным наследником и объявил. А Лизавете фигушки. Но Наташа, почитай, каждый день к ней ходила, просила домой вернуться, говорила, что уговорит батюшку простить ее, а та — нет, гордая очень.
— А она красивая была? — спросил детский голосок.
— Кто, Елизавета? Да, очень хороша.
— Нет, Наташа.
— И она красовитая была. Статная, в теле. Волос золотой, богатый, кудрявый. А уж какая скромная была да тихая».
Танечка выключила магнитофон и повернулась к Соне:
— Ну?
— Что «ну»? — не поняла вопроса Соня.
— Как что, разве это не ваш портрет?
— Мой? А при чем тут я, она же красивая была, — искренне удивилась Соня.
— Да, а вы?!
— А что я?
— Ну вы же красивая! — начинала горячиться Танечка.
Соня недоуменно покачала головой, она не нашлась что ответить, ее снова удивили местные стандарты красоты, видимо, 90–60—90 здесь никак не котировались. Соня решила сменить тему разговора:
— Танечка, а кто эта старушка?
— О, это выдающаяся личность, она в доме у Морозовых была экономкой, звали ее Аглая Иннокентьевна Лебедева. Я с ней разговаривала, когда ей уже было девяносто пять лет, сейчас ее уже нет.
Соня посмотрела на Танечку и спросила:
— Танечка, сколько вам лет? Вы уже столько успели сделать, столько всего знаете? А выглядите очень молодо.
Танечка улыбнулась смущенно, поджав губки, картинно вздохнула и произнесла:
— К сожалению, молодо я только выгляжу, мне уже целых двадцать пять.
— А, понятно, жизненный опыт, — подтрунила над девушкой Соня.
— Да нет, — ответила Танечка уже серьезно, — просто вы же видели, моя бабушка работает в музее, она со своими учениками создавала его. Ее ученица сейчас директор музея, а бабуся осталась здесь смотрителем. Я тоже была юным краеведом, мне это было интересно. А в Словинском мы жили, папа там лесничим служил. Тот дом, в котором вы сейчас гостите, был нашим. Это дом лесника. По развалинам усадьбы я начала лазать, едва научилась ходить. Там еще кое-где стены оставались, а потом в колхозе начали строить коровник и доломали последнее, теперь только фундаменты остались. А вы действительно не Морозова?
Соня усмехнулась и ответила:
— К сожалению, нет, у Морозова нет правнучки, я познакомилась недавно с последним отпрыском этого семейства, с Эдуардом Семеновичем Морозовым. Я так полагаю, что он внук Федора Семеновича, а значит, и внук Наташи. У него детей нет, а значит, я никак не могу быть ни его дочкой, ни правнучкой последнего барина. Танечка, а ваша Аглая Иннокентьевна не рассказывала о Лизе, не описывала ее?
Танечка была крайне разочарована и даже расстроена, она грызла ноготь на указательном пальце, а взгляд ее был отсутствующим. Но все же она ответила:
— Я ее не спрашивала. Но я знаю, как выглядела Елизавета Морозова. Вот она. — Танечка не глядя протянула руку, указывая на миниатюрный портрет в овальной раме рядом с пейзажем, изображавшим усадьбу.
Соня подошла поближе, чтобы разглядеть изображение. С портрета на нее глядела совсем молоденькая девушка лет пятнадцати, светлые волосы мягкими длинными локонами рассыпались по белому кружевному платью. Ее головка была слегка наклонена, а губки приоткрыты в иронической улыбке. Она была, без сомнения, очень красива.
— А кто рисовал эти картины? — спросила Соня.
— А вы не узнаете? — оживилась Танечка. — Это же Москвитин.
— Какой Москвитин? — удивилась Соня.
— Тот самый Москвитин, друг Коровина и Поленова.
— А как он попал в Словинское?
— Ой, да это совсем просто. Художники во все времена были народом нищим и… как бы это помягче сказать, морально неустойчивым. За зиму в Питере или в Москве промотаются, а потом к какому-нибудь богачу на лето на «пленэр», а проще говоря, на содержание. Отдохнуть, водки попить, с бабами… ну и так далее. Нарисуют хозяину пару портретов, денег подзаработают и опять в столицы. Это же ни для кого не секрет, Серов жил у Мамонтова, помните «Девочку с персиками», это же дочка Мамонтова, а Москвитин ездил сюда, к Морозову. Он здесь лет пять был. Словинские пейзажи сейчас и в Третьяковке, и в Русском музее, и в Эрмитаже. Но нам пора, а то мужчины на обед придут, а у нас еще ничего не готово. Надо еще маму предупредить.
Они спустились вниз, где их опять встретила Любовь Васильевна. Она тепло попрощалась с Соней, а внучку попросила:
— Накопай мне еще калгана, когда на Черный лог пойдешь.
— Бабусь, да хватит тебе. Вон я уж сколько натаскала.
— Не спорь с бабушкой, я лучше знаю, что мне надо, а еще надери мне с берез чаги, поняла?