Страница 117 из 126
А я все еще вязну в любезных мне, затягивающих заболотьях «еръ» и «ять» и мутных, дымных загородьях Ярославля. Но и без меня – «понявы светлы постланы, Ефрему Сирину наволоки». Тетя Дюня моя, до коей все ѣду и ѣду, называла «понявой» и повязь платочка вкруг головы, и фату, хоть при утаенном венчании и обошлась бѣлой «косинкой» – наискось, в половину треугольника сложенным, шелковым бабкиным платом. На пред-родителев грѣхъ вѣнца, усиленный покражей плата из сундука, трачу я последние трудоемкие «ять» и «еръ». Всю жизнь замаливала этот грех тетя Дюня, а велик ли грех, что великим способом любила она грешника Кузьму: он и бивал ее, и на сторону хаживал, а что на колхозных насильных супостатов выходил с плотницким топором – грех за грех считать: он на германской войне расхрабрился. Бывало-живало: голубчика своего ворогом, погубителем рекла тетя Дюня, ловко уклонялась от хмельного натиска и напада. «Молода была – со грехом жила, теперь труха – все не без греха!» – туманилась, улыбчиво вспоминала, как сломя голову пошла за Кузю. Умела стаивать против угрозы отпором и отдачей: «Мужик – топор, баба – веретено». Обо всей этой бывальщине доложу в медленном последствии свече и бумаге. Сколько раз я при них «оканунилась», съединив ночи и дни последнего времени.
Пока я одолевала раняще невздольные, невзгодные предгородья Вологды и прощалась со старословием, оно самовольно вернулось и вновь со мной поздоровалось:
Сему и онымъ днямъпривѣтственную даньвновь посылаетъ длань.Прости, любимый Даль.Для ласки не совравънадбровiю тавра,отвѣтствовалъ Словарь:– Я не люблю тебя.Нелестенъ фимiамъневѣрного Фомы.Аз по грѣхамъ воздамъ:не тронь моей «фиты».Измучивъ «ять» и «ерѣ»разгульною рукой,ты «ижицы» моейтревожишь «упакой».Мнѣ внятна молвь свѣчи:– Тщемудрiя трудана-нѣтъ меня свели.Я не люблю тебя.Гашу укорный свѣтъ,моей свѣчи ответъ.Мнѣ бы свѣчу воспѣть —а близокъ срокъ: отпѣть.Смотрю со сцены въ залъ:я – путникъ, онъ – тайга.Безмолвилъ, да сказалъ:– Я не люблю тебя.С начинкой заковыкънелакомый языкъмой разумъ затемнилъ.Будь, где была, изыдь.Я не кормлю всеядь,и «ять» моя – темна.Все мнѣ вольны сказать:– Я не люблю тебя.Любить позвольте васъвъ моемъ свѣчномъ углу.Словъ неразъемна власть:«люблю» и «не люблю».Ихъ втунѣ не свяжу,я вѣрю во звѣзду:полунощи свѣчуусердно возожгу.Мужъ подошелъ ко мнѣ,провѣдалъ мой насѣстъ.Зачеркиваю «не» —оставлю то, что есть.Есть то, что насъ свело:безмолвiе любви.Во здравiе твое —свѣча и с точкой i…Мирволь и многоточь,февральскiй первый день,вѣрней – покамѣстъ – ночь:школяръ и буквоѣдъ.Есть прозвище: «Ѳита» —моимъ ночамъ-утрамъ.До «ижицы» виднасвѣча – стола упархъ.Не дамъ ей догорѣть.Чиркъ спичкой – и с «аза»глядятъ на то, что есть,всенощные глаза…Державинскихъ управъвитаютъ «Снигири».Глаза – от зла утратъ —сухи, горьки, голы.Иной свѣчи упархъдостигъ поры-горы.«Неистов и упрям,гори, огонь, гори…»* * *Прощай, прощай, моя свеча!Красна, сильна, прочна,как много ты ночей сочлаи помыслов прочла.Всю ночь на языке одномс тобою говорим.Согласны бодрый твой огоньи бойкий кофеин.Светлей ѲЕУРГИИ твоикофейного труда.Витийствуя, красы творидо близкого утра.Войди в далекий ежедень,твой свет – не мимолет.Сама – содеянный шедевр,сама – Пигмалион.Скажу, язычный ѲЕОГЕН,что Афродиты властьизделием твоих огнейвоочию сбылась.Служа недремлющим постам,свеча, мы устоим,застыл и мрамором предсталистекший стеарин.Вблизи лампадного теплагублю твое тепло.Мне должно погасить тебя —во житие твое.Иначе изваянья смыслпадет, не устоит.Он будет сам собою смыти станет сном страниц.Мои слова до дел дошли:я видеть не хочуконец свечи, исход души —я погашу свечу.Безогненную жизнь влача,продлится тайный свет.Уединенная свечапереживет мой век.Лишь верный стол умеет знать,как чуден мой пример:мне не светло без буквы «ять»,и слог не впрок без «ерь».Чтоб воскурила ѲИМIАМЪсвече – прошу «Ѳиту».Я догореть свече не дам,я упасу свечу.Коль стол мой – град, свеча – VПАТѣ —все к «ижице» сведу,не жалко ей в строку упасть…Задула я СВѣЧУ.Я не раз от души заманивала тетю Дюню к нам зимовать, да обе мы понимали, что не гостить ей у нас так хорошо, как нам у нее. Лишь однажды, еще в бодрые горькие годы, кратким тяжелым проездом в плохое, «наказанное», место, отбываемое дочерью, краем глаза увидела и навсегда испугалась она Москвы, ее громадной и враждебной сутолочи.