Страница 35 из 681
Мы с ним укладываем стрелка на землю, я машу рукой санитарам, и те бегут к нам с носилками.
– Здорово вы поработали! – говорю я штурмовику.
Тот мрачен.
– Здоровото здорово, только какой ценой!
– Война без потерь не бывает, браток. На то она и есть война, а не мать родна.
– Это смотря кого потерять. Командир у нас погиб.
– Какой командир?
– Какой, какой! Комдива сбили. Он первую тройку в атаку…
– Иван Тимофеевич!
– Знаешь его? Э! Да ты старый знакомый. Это ведь ты тогда к нам, в Гродзянку, прилетал.
Теперь и я узнаю того капитана, с которым мы разговаривали в Гродзянке об Ольге. Он еще предлагал мне выпить тогда.
– Вот так, братец. Осиротела твоя супруга.
Я молчу. Перед глазами стоит огненная вспышка на месте ведущего “Ила”. Какими словами передать все это Ольге?
Техники оттаскивают штурмовик на стоянку и начинают копаться в его моторе. А мы идем к штабу. Оба молчим, вспоминаем Ивана Тимофеевича – каждый посвоему.
Совсем мало знал я его. Всего две короткие встречи, но встречи эти оставили в моей памяти неизгладимый след. Не знаю, как он начинал свою авиационную биографию, где служил и как. Один раз только Ольга упомянула, что он был в Испании. Сам он об этом со мною не говорил. Мне он запомнился как умный, добрый и сердечный мужик, а отнюдь не как генерал, командир дивизии и герой Испании.
В одиннадцать мы снова поднимаемся в воздух. На этот раз мы сопровождаем два полка “Пе2”. Издалека видим столбы дыма и высоко взлетающее пламя. Мы уже знаем, что сегодня, после налета штурмовиков, над Белыничами поработали легкие “Су2” и тяжелые “Ил4”. Да и “пешки” идут туда уже на второй заход.
Нас встречает разрозненный огонь зениток. “Мессеров” в воздухе не видно. Их аэродромы на этой базе разбиты, а с дальних они работать не успевают. “Пешки” начинают работать прицельно. Пикируют и сбрасывают бомбы точно на цели. Внизу рвутся склады боеприпасов, вспыхивают цистерны с бензином, горят на стоянках “Юнкерсы”. Наконец появляются и “Мессершмиты”, но, увидев, что им противостоит полк “молний”, уходят, не приняв боя и даже не сделав попытки атаковать “пешек”.
– Ну, как там? – спрашивает меня капитан Борисов, когда я, оставив “Як” на стоянке, иду к штабу.
– Нет больше базы в Белыничах, – отвечаю я.
– Значит, не зря наш генерал там голову сложил.
Над нами, тяжело гудя, проходит полк “Ил4”, над ним проносятся эскадрильи “МиГов”. Они тоже идут на Белыничи.
После обеда мы делаем еще вылет, сопровождая “СБ”, которые продолжают крушить белыничский гадючник. В шестом часу вечера звучит команда: “Отбой!”
Сергей отправляется за водкой, а я с Борисовым и Волковым иду к нашей хате.
– Заночуешь у нас, – говорит ему Волков. – За ночь тебе двигун починят, и улетишь к своим.
– А пока помянем Ивана Тимофеевича, – предлагаю я.
Надо бы сходить к Ольге, но сегодня это выше моих сил. Я вспоминаю слова Колышкина, что сказал он мне, когда прощался на даче: “Чувствую, совсем мало осталось мне землю топтать и по небу летать”.
Когда мы выпили по первой, я, неожиданно для самого себя, процитировал Высоцкого:
– Мы летали под богом, возле самого рая. Он поднялся чуть выше и сел там, ну а я до земли дотянул.
– Откуда это? – интересуется Волков.
– Из новой песни.
– Спой, – предлагает он.
– Она еще не готова, – отговариваюсь я. Чтото не лежит у меня сегодня
душа к песням.
– Все равно ты так не отделаешься, – настаивает Волков. – Сергей, тащи гитару. Вон Анатолий еще не слышал наших песен.
Приходится скрепя сердце брать гитару в руки. Но, видимо, эмоции, вызванные гибелью Ивана Тимофеевича, рвутся наружу. Когда я начинаю петь, песни идут с таким накалом, что ему подивился бы и сам Владимир Семенович.
Пою “Их восемь, нас двое”, “Якистребитель”, “Аисты”.
Борисов слушает песни, как откровение свыше. Под конец я решаюсь подарить ему новинку и запеваю:
– Мы взлетали, как утки, с раскисших полей…
Когда песня кончается, Анатолий просит:
– Еще разок!
Приходится повторить.
– Возвращались тайком, без приборов, впотьмах и с радистомстрелком, что повис на ремнях, в фюзеляже пробоины, в плоскостях дырки…
Успокаиваемся мы уже довольно поздно.
А с рассветом начинается боевая работа. Утром мы вылетаем сопровождать штурмовики, после обеда “Су2”.
Немцев в воздухе мало. Во всяком случае, большой активности их авиация не проявляет. Нас ни разу не поднимали на перехват их бомбардировщиков. Видимо, никак не могут оправиться после разгрома базы в Белыничах. Однако нам хорошо видно, как на земле их части сосредоточиваются для мощного удара. И также хорошо видно, что у нас сил в дватри раза меньше. Видно, как растянута наша оборона, как слаба она в глубину. Становится ясно: нового отступления не миновать. Скоро немцы подтянут авиацию, и все начнется снова. Где же мы остановимся? Неужели придется отступать до Москвы? К концу того же дня я получаю ответ на свой вопрос.
Нас с Сергеем выделяют сопровождать тройку “Ли2”, эвакуирующую раненых в Смоленск. На обратном пути, когда внимание уже не так сосредоточено на наблюдении за воздухом, мы замечаем, что все пространство от Смоленска до Орши изрыто рвами, капонирами, окопами. Возводятся укрепления, прокладываются новые рокадные дороги. Всюду люди и техника, всюду кипит работа.
– Как думаешь, сумеют немцы такую оборону прорвать? – спрашивает меня на земле Сергей.
– Прорвать можно любую оборону, если создать хороший перевес в силах, плотный артогонь и иметь господство в воздухе. Если в эти укрепрайоны посадить те же войска, что сейчас Могилев и Оршу обороняют, долго они не продержатся.
– Мне кажется, эти укрепления сооружаются не для них, – поразмыслив, говорит Сергей. – Слишком уж большой масштаб. Видно, гдето сосредоточиваются силы. Сдайся мне, до Смоленска мы немцев не допустим.
– Дайто бог, – соглашаюсь я, – только вот отступления нам в ближайшее время не миновать.
– Скорее всего так и будет.
Волков сообщает нам новость. Пока мы летали до Смоленска и обратно, к нам прилетел комдив с членом Военного совета. Они вручили полку Гвардейское знамя и зачитали приказ о присвоении очередных воинских званий.
– Поздравляю, Андрей! Снимай кубари, цепляй шпалу.
– А Сергей?
Волков отрицательно мотает головой. Чтото здесь не так. Я иду в штаб и задаю этот вопрос Жучкову, теперь уже подполковнику.
– Знаешь, я сам ничего не понимаю, – отвечает мне Жучков. – Вот черновик представления. Николаева я сам туда вписывал, Лосев подписал, никого не вычеркивая. Я разберусь с этим, непременно.
На другой день после разбора полетов Сергей зажимает меня в угол.
– Ты, мать твою, к Ольге собираешься сходить или нет?
– Да надо бы, – нехотя соглашаюсь я.
– Хочешь не хочешь, а идти надо. Я понимаю, тяжело идти с такой вестью, но кому это сделать, кроме тебя?
Сергей, что ни говори, прав: идти надо. Нельзя оттягивать это дело до бесконечности. Договариваюсь с Волковым и Жучковым и отправляюсь в госпиталь.
Оказывается, Ольга уже все знает. Начальник штаба дивизии звонил в госпиталь в тот же день и сообщил ей о гибели отца. К моему удивлению, она восприняла эту весть не то чтобы спокойно, но без того, чтобы она надолго выбила ее из колеи.
– А как иначе, Андрюша? Идет война, и мы – люди военные. Нам расслабляться нельзя.
Неожиданно она припадает к моему плечу и дает волю слезам. Я молчу, не утешаю – это не нужно, только поглаживаю ее волосы и плечи. Через несколько минут Ольга успокаивается так же неожиданно, как и расплакалась.
– Что там у вас рассказывают, как он погиб?
– Зачем слушать, как рассказывают? Я сам все видел.
– Расскажи, – просит Ольга.
Приходится мне вновь восстанавливать все детали этого боя, этой страшной первой атаки штурмовиков.
Ольга вздыхает.
– Я маме письмо пишу, – показывает она на листок, что лежит на столе, – начала еще вчера, но не хотела заканчивать и отправлять, пока с тобой не встречусь. Хорошо, что ты все это видел. Сейчас допишу, и надо бы еще чтонибудь добавить.