Страница 57 из 79
«Не вода ли тому причина?» — задумывался Александр Николаевич и, чтобы дать ответ о первоисточнике болезни, срочно выехал в Михеевское. Там он услышал страшные рассказы о другой болезни — горячке. Будто валит она народ на Лене, не щадит ни малых, ни старых.
— За грехи бог наказывает, — рассуждал по-своему ямщик, вёзший Радищева, — в церковь не ходют, не причащаются…
— Бог тут ни при чём, причина таится среди нас, на земле она, — захваченный своими мыслями, отвечал Александр Николаевич ямщику. — Причина в том, что нас окружает, что человек ещё не в совершенстве знает, перед чем пока бессилен. Причину ту надо быстрей найти, и болезнь станет излечимой…
— Лечи не лечи, вода в Михеевском такая. Уходить с того места надо, — сказал ямщик, — а нашего брата — мужика с места не сразу сдвинешь, прилип к нему, как смола, и держится…
— Вода! — с радостью повторил Радищев. — Вода! Я так и думал…
И Александр Николаевич тщательно исследовал питьевые источники. Он долго искал ответа на свой вопрос. Однажды, после продолжительных анализов, выпариваний, взвешиваний, химического определения различных солей в воде, он пришёл к твёрдому выводу, что болезнь появляется там, где в питьевой воде недостаёт иода, где источники воды берут своё начало в ранних геологических формациях известняка, что зобы — результат избытка вводимых в организм солей кальция.
Он сам не сознавал тогда, как значимы были его выводы о первопричине появления зобов, сделанные долгими бессонными ночами. Для него важно было в тот момент приостановить увеличение опухоли на шеях детей, и он этого добился. Радищев был рад, что разгадал тайну болезни, приподнял завесу, скрывающую причину её появления.
Но, разгадав удачно одно, Александр Николаевич глубже задумался над другим. В соседней деревушке Ирейке сын зверолова Лукича заболел оспой, завезённой, якобы, с Ангары, где она свирепствовала. Окрылённый своей удачей с лечением зобов, Радищев поставил цель — проникнуть в тайны и этой болезни, найти способы, предупреждающие её. «Не лечить, а предупреждать. Предупреждать, — размышлял он, — значит, необходимо заставить переболеть человека оспой в лёгкой, безвредной форме». Мысль эта появилась у него неожиданно и показалась ему настолько простой, что он удивился, как она не приходила ему в голову раньше. Но сама по себе простая мысль оказалась очень сложной, как только Александр Николаевич стал искать ей такое же простое решение.
Елизавета Васильевна застала его в кабинете, сидящим в кресле и поглощённым своими думами. Она, было, совсем отчаялась и потеряла всякую надежду излечить детей, теперь воспряла духом. На её измученном лице появилась улыбка, заиграл жизнерадостный румянец.
— Александр, я не верила ни во что, — откровенно призналась она. — Сколько слёз я пролила, пряча их от тебя…
— И всё напрасно, — сказал он, хотя и сам в первые дни чувствовал своё бессилие. — Я ведь тоже не в достаточной мере был уверен и не мог не думать о болезни детей, не чувствовать огорчения и не замечать твоих мучений…
— Ах, Александр, теперь я скажу, не таясь, чего мы только не делали с Настасьей, — и заглянула в его большие, смелые глаза, чтобы узнать, не осудит ли он её за исповедь, и продолжала, смеясь: — Настасья наговаривала на угольки, кропила водой с четверговой солью, свечи ставили перед иконами в церкви…
— И всё напрасно, — добродушно сказал Александр Николаевич.
— Напрасно, — согласилась Рубановская.
— Не верила ни во что? — переспросил он.
— Не верила, — сказала она с прежней откровенностью.
— А сие совсем уж напрасно, — и задумчиво продолжал: — В разум человеческий всегда верить нужно. Разум — колесо, которое крутит всё в мироздании и подчиняет себе. Сегодня не разгадано что-то, а завтра уже будет узнано. Человек вооружил своё зрение открытиями Левенгука и Гершеля и сразу представления его о мире расширились до беспредельности. С одного конца он досягает туда, куда прежде лишь мыслию достигать мог, с другого почти превышает самое воображение. Устремлять мысль свою, воспарять воображение, не в том ли истинное наслаждение человека? Первопричина появления зобов разгадана, а сколько ещё тайн окружает нас, гнездится в нас самих, с которых надо сбросить покрывало загадочности и неизвестности?
Александр Николаевич мельком взглянул на Рубановскую и продолжал с той же энергией.
— Лизанька, теперь мне хочется постичь ещё одно — найти самое что ни на есть простое лечение крайне тяжёлой болезни — оспы… Исцелять человека многодневными попечениями, открывая ланцетом каждую оспину и снимая намоченной в парном молоке губкой гноевидную жидкость, можно у одного больного, у двух, у десятерых. А оспа свирепствует нещадно. Она захватывает целые селения, округи, попробуй тут справиться с нею один лекарь. И думы мои сейчас о том, как легче лечить от оспы, как предупредить человека от нелёгкой болезни и её тяжёлого лечения…
Александр Николаевич смолк. Он опять посмотрел на свою подругу ясными глазами и спросил:
— Поверишь ли в такую возможность?
— Поверю, — не колеблясь ответила Рубановская.
Радищев поцеловал её.
— Лизанька, ты подкрепляешь мои силы и уверенность.
Прошло ещё одно илимское лето — жаркое и душное. Подкралась осень — солнечная, затянувшая тайгу серебристой паутиной, принёсшая на землю тихий золотистый листопад. Елизавета Васильевна ходила отяжелевшей, стан её снова округлился. Александр Николаевич наказал всем внимательно смотреть за ней и сам всячески оберегал её от возможных волнений и беспокойств.
В эти осенние дни Рубановская получила большую посылку от Глафиры Ивановны Ржевской и письмо, полное откровенных излияний подруги. Прежде чем прочитать его, Елизавета Васильевна, не утерпев, разобрала посылку, состоящую из детских кружев, чепчиков, лент, платьиц, ботиночек, игрушек для Анютки и приданного для будущего ребёнка. И весь этот набор детских вещей умилил Рубановскую, преисполненную искренней благодарностью к подруге.
С таким же трепетным волнением Елизавета Васильевна принялась читать письмо Глафиры Ивановны, описывающей, как она провела петербургское лето, что на её взгляд случилось примечательного в столице. Это были интересные, но малозначительные мелочи светского времяпровождения — прогулки, выезд на дачу, устройство празднеств в Петергофе. И всё это, близкое и знакомое Рубановской, теперь не трогало, не вызывало сильных волнений, как бывало раньше. Она вспомнила, как, получив такое же письмо от Глафиры Ивановны в первый год жизни в Илимске, невольно перенеслась сразу же в Санкт-Петербург и её охватило какое-то щемящее чувство сожаления: ей было больно и жалко утраченных связей и знакомств, всей беззаботной, светской жизни. Сейчас заманчивое описание этой же самой столичной жизни казалось ей совсем чужим, словно заимствованным из другого ей мира, мира чужого, отвергнувшего имя дорогого и любимого Елизаветой Васильевной человека. Рубановской теперь был ближе и доступнее тот мир, который окружал их в Илимске.
Ржевская, между прочим, сообщала как бы вскользь о том, что Александр Романович Воронцов живёт в своём родовом имении и о графе упорно распространяются слухи, что он оставляет свою службу совсем, уходит в отставку, якобы, по причине каких-то интриг, разыгравшихся при дворе и очернивших его доброе имя и вызвавших немилость императрицы к президенту коммерц-коллегии.
Эти строчки письма встревожили Рубановскую. За ними она как бы почувствовала те огорчения, какие могла принести им в их положении отставка столь важного государственного сановника — единственного их защитника. Елизавета Васильевна всё это живо представила себе и расстроилась.
И в самом деле, генерал-прокурор сената Самойлов, стремившийся свести свои давние счёты с графом Воронцовым, использовал всякий случай, чтобы создать к нему нетерпимые отношения при дворе. Сама императрица, не любившая президента коммерц-коллегии и не скрывавшая своей неприязни к нему перед другими сановниками, как бы подстрекала к подобным действиям генерал-прокурора сената. В руках Самойлова скопилось порядочно фактов, указывающих на то, что покровительство государственному преступнику со стороны графа Воронцова являлось как бы негласным протестом против суровой расправы императрицы с писателем-дворянином.