Страница 41 из 79
— Теперь все любят повторять слова непобедимого Фридриха II, что русского воина недостаточно убить, его ещё надо уметь повалить…
Доктор Мерк кашлянул, высморкался в платок.
— Как вы сказаль?
— Сказал Фридрих, я повторяю, — смеясь, проговорил Александр Николаевич.
— Фридрих есть великий император! Курфюрст!
— Какой бы там ни был, а ключи от ворот Берлина на бархатной подушечке россам как победителям преподнесли… — и Воронин от души рассмеялся.
Мерк сморщился. Радищев, чтобы перевести разговор, сказал:
— Наш народ всегда был миролюбивым народом. Скажем, были народы храбрые, жаждущие воевать и побеждать, — он хотел назвать немцев, но, взглянув на настороженно слушающего Мерка, продолжал: — Как то например, римляне.
Но как Радищев ни пытался прикрыть свою настоящую мысль, доктор Мерк догадался, кого, действительно, он подразумевает под римлянами, и закусил зло свои тонкие, потрескавшиеся, обветренные губы.
— Но россияне не для того бьют врагов, что они охотники драться, — продолжал Александр Николаевич, — а для того, чтобы их самих не били… Россияне, скажу я, не есть народ воинствующий, но народ побеждающий. Храбрость и отвага их основательны, а неустрашимость преславна…
Лука Воронин подошёл к Радищеву и крепко пожал его руку.
— Сильно сказали, Александр Николаевич, от души рад. Это в крови русских…
Доктор Мерк подумал: Радищев фанатически убеждён в даровитости своего народа, и корни его убеждённости, видимо, лежали глубоко и состояли в том, что он хотел пробудить свой народ к вольной жизни, освободить его от векового рабства.
Мерк не ошибался в этом. Радищев, действительно считал пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, веками затаптывавшегося в грязи, самым главным в своей жизни. При всяком удобном случае он прямо говорил об этом, был пламенным проповедником своей великой идеи освобождения русского народа, ставшей единственной целью всей его жизни.
Мерк, знавший, за что сослан в Сибирь Радищев, решил, что Екатерина II оказалась очень дальновидной императрицей и правильно поступила, сослав его в Илимский острог на поселение. Тут пыл Радищева приостынет, он образумится и вернётся в Санкт-Петербург человеком, ещё полезным на государственной службе.
А Радищеву хотелось закончить свою мысль о войнах.
— Я не сторонник последних войн, — сказал он. — Они губительно отзываются на отечестве, приносят великие тяготы народу, но войны различествуют между собою и смешивать этого нельзя. Деспотические войны, приносящие злосчастные действия, и справедливые, основанные на истине, покрывающие добром зло, происходящее от них… — и спросил: — Не читали «Рассуждение о войнах» Николая Новикова?
Мерк насторожился, чтобы уловить, куда же потечёт речь собеседника и почему Радищев спрашивает его о каком-то Новикове? Доктор не то что предвзято относился к Радищеву, зная, что сослан он за опасные вольнолюбивые суждения, но всё же старался быть осторожным. Кто мог знать, как посмотрят на него в Санкт-Петербурге, если узнают, что он останавливался в Илимске, встречался и разговаривал с государственным преступником?
Доктор Мерк важно встал и не менее важно сказал:
— Не читаль Новиков…
— Жаль, почитайте, при случае, он хорошо рассуждает о войнах.
Мерк, достал табакерку, быстро сунул понюшку табаку в нос, подёргал ноздрями и, вперив неподвижные глаза в Радищева, заговорил:
— В России есть люди, который поодиночке сумеет стоять и говорийт правду… К ним принадлежайт вы. Но что толку, mein Herr! Ваша правда умирайт здесь, в Илимск.
— Правда бессмертна, господин Мерк, она всегда восторжествует, — с нескрываемой гордостью сказал Радищев…
Катюша позвала Елизавету Васильевну, Рубановская извинилась и оставила мужчин одних в саду. За ней поднялся Лука Воронин.
— Александр Николаевич, разрешите и мне уйти. Хочется нарисовать на память усадьбу гостеприимного хозяина. И вы тут одни с Карлом Генриховичем поспорьте, я-то уж знаю, что он скажет. Наслушался за дальнюю дорогу и наспорился вдосталь… — Лука Воронин добродушно улыбнулся.
— Не смею задерживать…
— Моё пожалюйста, — сказал Мерк.
Художник удалился.
— Вы бываль в Германии, знайт хорошо Лейпциг, — начал Карл Мерк. — Что это есть за город, mein Stadt! Мой город — книжный фабрика! Вы ехаль по дорогам, что смотрель там? Почти в каждой деревенька, мой родичи читайт ведомости, во всяком трактире есть Hamburgische Zeitung, их читайт мужики с важной миной. Мужики рассуждайт о политических новостя своим манером, за трубкой табак решайт судьба Европа.
Мерк поднял указательный палец.
— Всё, всё политизируют…
— Вот именно, политизируют, — выслушав тираду доктора Мерка, заметил Радищев, — сие было бы хорошо к делу, а то политизируют, но терпеливо сносят иго наглых завоевателей. Большего унижения, до какого доведена германская нация, и представить нельзя…
Карл Мерк сделал гримасу, Радищев заметил её и, не подав вида, продолжал:
— Европа отворяет России пристани, Азию зовёт к себе, Америка, где простёрлись владения мореходов Шелехова и Голикова, присматривается к нам: индейцы учатся всему, что несут русские. Сие куда поважнее, чем просто читать биржевую газету и политизировать, господин Мерк…
Александру Николаевичу вспомнился тот вечер, когда он засиделся в доме Шелеховых. Они разговаривали о Петре Первом, о странствовании русских мореходов, о смелых планах Григория Ивановича и Эрика Лаксмана, возвращение которого тот нетерпеливо ждал из Санкт-Петербурга.
Это были блаженные минуты. Григорий Иванович открывал новые пути на земном шаре и показывал на глобусе, как его корабли пройдут через северные льды и свяжут земли российские с берегами Америки и Японии. Теперь экспедиция Лаксмана уже отправилась к берегам этой мало известной островной страны.
Разве не Шелехов мечтал назвать будущий город на том далёком тихоокеанском побережье «Славороссией» и крестил вновь открытые острова, заливы, зарождающиеся форты русскими именами?
— Я зналь купец Шелехов, — сказал Карл Мерк и пренебрежительно отозвался о мореходе и его делах, — он бесчеловечный быль с туземцами, оружием училь их…
— Это клевета! — оборвал резко Мерка Александр Николаевич, — выдумка невежды подлекаря Бритюкова и завистника Биллингса…
Мерк вскинул удивлённые глаза на Радищева.
— Биллингс — капитан правительственная экспедиций.
— Знаю, господин Мерк, знаю.
Александр Николаевич и в самом деле знал все обстоятельства этой гнусной клеветы, возведённой на Григория Ивановича его завистниками. Подлекарь Бритюков, бывший в плавании с Шелеховым, в Якутске подал донос на имя капитана Биллингса — начальника правительственной экспедиции, что якобы Шелехов, будучи на Кадьяке, учинял жестокости, убивал туземцев, пытал их и всячески издевался над ними.
Биллингс, враждебно настроенный к Шелехову, со слов иркутских купцов, состоявших в другой коммерческой компании, переправил немедля этот донос Бритюкова в адмиралтейскую коллегию и своей властью пытался задержать морехода, потребовав от коменданта Якутска надворного советника Дрозмана арестовать Шелехова. Адмиралтейская коллегия направила дело в Сенат и поставила в известность об этом иркутского генерал-губернатора Пиля, поручив ему разобраться во всём и установить справедливость.
Пиль на этот раз отнёсся добросовестно к разбору дела и выяснению всех обстоятельств. Он уличил подлекаря Бритюкова в клевете и написал об этом письмо Биллингсу, посоветовав ему заниматься только своими делами и не вмешиваться в другие. На этом всё и закончилось, а теперь вновь доктор Мерк поднимал забытое, должно быть, выражая своими словами и мнение не успокоившегося Биллингса.
— Я просил бы вас, господин Мерк, уважительнее отзываться о моих соотечественниках, деяния которых умножают славу России, — заключил Радищев. — Григорий Иванович по справедливости почётно назван «Колумбом Российским», и чернить его имя я не дозволю…