Страница 37 из 64
Рассказы Ф. Искандера 90-х годов ироничны, как это было ему свойственно и в прежние времена. Иронистом он остается и в «большой» прозе – так было и во времена давнего романа «Созвездие козлотура», и позднее (см., например, его недавнюю повесть «Поэт» // Новый мир. – 1998. – № 4). Любопытно, однако, что сейчас в литературе вокруг рассказов Искандера заклубилась небывалая «толпа» иронических произведений других авторов, произведений удачных и неудачных, но сходных своей иронической бравадой.
Обобщая рассмотрение рассказов В. Распутина, В. Белова, А. Солженицына, Е. Носова, В. Крупина, Ф. Искандера и др., нельзя не указать на особое значение и высокую развитость в них сюжетного начала. Это традиционно для русской реалистической прозы (хотя еще в серебряный век и делались энергичные попытки в экспериментальных целях «расшатать» сюжет – например, в прозе Б. Зайцева, А. Белого, Е. Гуро, отчасти даже Ив. Бунина и др.). Далее, В. Распутина и А. Солженицына отличает мастерская работа в художественно-документальном русле («На родине», с одной стороны, и «Желябугские Выселки» – с другой. Сюжеты этих рассказов выстроены так, что вызывают ощущение фрагмента подлинной реальности, не переставая, однако, быть произведением искусства). Почти все рассмотренные рассказы обращены к теме сегодняшнего дня Родины, В них преобладают пронзительные критические, переходящие в сатиру и даже трагедийные (как у В. Распутина) интонации, весьма остро ставящиеся масштабные общественные проблемы (произведения В. Распутина, В. Белова, П. Проскурина, В. Крупина, да и А. Солженицына).
Признак настоящего писателя (художника слова, а не просто рассказчика, наделенного сюжетной фантазией) – язык, сделанный произведением искусства (слог). Правда, среди ярких стилистов во все времена встречаются люди, заваривающие слишком уж крепкие смеси – как выражался Ф. М. Достоевский, пишущие «эссенциями». Принципом самого Достоевского было: «Из десяти фраз в одиннадцатую забористо, остальное обычно»[14]. Этому принципу классической умеренности отвечает прежде всего индивидуальный слог В. Распутина, Он всегда стилистически своеобразен, но при всем том не перегружает фразу.
ОСНОВНЫЕ ИНТОНАЦИИ ПРОЗЫ 90-х ГОДОВ
Попробуем теперь суммировать наглядно проявляющиеся интонационные особенности современной литературы.
Прежде всего снова обратим внимание на то, как «прилипчиво» неотступна в литературе 90-х годов ирония. Похоже, наша жизнь стала столь колоритна, что непременно выводит писателя сегодня на стезю насмешки и сатиры. Какая-то «комната смеха», а не литература, но только «комната» тоскливая… Например, знакомятся в одной повести юноша и девушка. Что ж тут потешного, казалось бы? Он и она, вечная тема – любовь. Да знакомятся-то они, будучи участниками одной из нынешних обезьянничающих «всамделишной» Америке телепередач! Тут под обычные в таких случаях невзыскательные шуточки и наигранно-бодрые выкрики ведущий составляет любовные пары – телепередача именуется «Браки совершаются на небесах». Как составятся из простаков, возжаждавших чудес, эти самые пары, так сотрудники концерна «Проба» и развезут их – для начала не на небеса и даже не на поле в Стране Дураков, а в валютные рестораны, чтобы в соответствии с телесюжетом счастливчики поужинали разок на халяву… С именами тоже не без потехи. Девушка – Вера, что и к лицу такой уж очень телевизионно-доверчивой особе. А вот молодой человек на вопрос об имени отзывается витиевато – с претензией предлагает называть себя, явно от внутреннего стеснения, не иначе как Гавриилом Романовичем Победоносцевым. Ну, ведущий в Державине ни в зуб ногой, да и в Победоносцеве оказался слаб; словом, намеков не понял, а парня тут же перекрестил в Гавра (позже выясняется, что тот попросту Гаврилов Николай). Это все – из повести Александра Трапезникова «Романтическое путешествие в Гонконг» (Москва. – 1995. – № 4).
Герой С. Есина из «Затмения Марса» сходит с ума. Та же участь постигает и одного из героев повести А. Трапезникова про Веру и «Гавра» – омоновского офицера, который «участвовал в штурме Белого дома, отличался особой жестокостью, лично пытался расстрелять группу депутатов… „Альфа“ помешала». Когда его ненормальность стала очевидной, из органов его увольняют. Вообразив себя террористом, безумец захватил в «заложники» Веру и «Гавра», требуя «космический корабль, чтобы улететь на Луну, и десять триллионов рублей». Но убежать от себя ему не суждено – снайперская пуля сражает террориста…
Фигуры обоих сумасшедших, конечно, гротесковы. Но в конце концов литература только обобщает, порой отражая реальность в кривом зеркале, но черпает материал все-таки из самой жизни. Выходит, такова жизнь.
Кроме этой повести, привлекает внимание кое в чем интонационно сходный с ней роман А. Трапезникова «Уговори меня бежать» (Роман-газета. – 1996. – № 7).
Другая черта, которая сопутствует вышеотмеченной иронии, – это повышенная тяга к экзотике некоторых авторов 90-х годов. Хорошо знаю: по эту сторону Уральского хребта родную мою Сибирь и Дальний Восток люди по сей день частенько представляют себе краями жутковато-таинственными, гибло-морозными и населенными неким племенем оригиналов и сумасбродов. Потому, «работая» на московского и окрестного читателя, и заманчиво, и легко распахнуть целый арсенал всяких «зауральских», так сказать, экстравагантностей: море-тайга, царь-рыба, якутские самородки, уссурийские тигры, енисейские пороги, камчатские вулканы и многое другое… Получившееся совсем не обязательно будет какой-то рыночной поделкой – талантливая рука распорядится различными романтическими преувеличениями чисто художественным образом (вспомним хотя бы замечательную «Угрюм-реку» Вяч. Шишкова). Но все же с экзотикой совладать нелегко, и много есть литературных примеров, когда она в общем-то подминает автора, комкает его замысел и без явных мотивов, без ощутимого творческого обоснования так и прет в произведении отовсюду. Роман И. Фаликова «Белое на белом» (Октябрь. – 1995. – № 8) имеет помету «журнальный вариант», и, может быть, полный текст произведения массой своей в необходимых случаях «перевешивает» нагромождение явленного пока что читателю разухабистого пестрого антуража. В нынешнем же тексте экзотика все-таки, бывает, «гуляет сама по себе», не подчиняясь той или иной смысловой сверхзадаче автора.
Повествование тут от первого лица: герой – художник-дальневосточник. Это литературное «я» и меняющая свои контуры компания его друзей, приятелей и приятельниц ведут на фоне сопок, скал, морских валов и островов тот образ жизни, который позволяет в целях краткости сразу констатировать, что мозги у них явно набекрень. «Бражка», самогон и тому подобное невзыскательное пойло то и дело льется по воле автора, будучи явно предпочитаемым героями напиткам заводского производства. В бараках, избах, квартирах и под открытым небом; на диванах, кроватях, тахтах, раскладушках, голых матрацах их ждут подруги – непременно «пламенногривые», «бедрастые», «пышнотелые» и т. п. Мужские достоинства рассказчика «достают» и школьниц:
«То, что я нравился шестикласснице, было видно невооруженным глазом и не мне одному: она глазела на меня, а весь класс на нее. Ее текучий флюид обжигал мальчишек».
Приключения внелюбовного свойства тоже весьма разнообразны. То часть подгулявшей компании провалится в городскую канализацию («летели во мраке не менее трех метров… приземлились не на бетон, а в жижу, и это их спасло»), то герой с собутыльником проснулся «на стылом мартовском снегу» посреди пустыря… О богема!
Однако в то же время можно понять, какой образный смысл вложил автор в название своего романа («Белое на белом»). По сюжету это написанный главным героем этюд в белых тонах. Но в подтексте подразумевается, что все персонажи при их перепутанных личных отношениях, инфантильных выходках, грубости, неряшливости – люди с кристально чистой душой. И действительно, чего не водится за героем и его друзьями, так это подлости, интриг по отношению друг к другу и всякой человеческой мелкости. Они способны и на настоящую дружбу, способны и горе при смерти друга ощутить… Но вот беда: все человеческое в себе эти персонажи с назойливым неотступным упорством укрывают за театральной позой, за той иронией и бравадой, от которой немного шагов до сущей «дьяволиады»! И правда, весь их «рубенсовский» разгул, если мысленно развернуть сюжет в некую картинную панораму, напоминает уже не столько сочные рубенсовские коллизии, сколько фантасмагорию грехов в духе Босха. Тут уж все претензии – к автору, заварившему такую сюжетную круговерть. У него острый глаз на деталь, конкретную подробность, богатая фантазия, обширный багаж жизненных впечатлений, и когда он временами «бросает» героя по стране (Саратов, Москва и пр.), «перемещает» по родному Дальнему Востоку – повествование всегда живо и энергично. Однако вся уместившая добрых три десятка лет вереница похождений персонажей (роман обрывается на настоящем времени – именно обрывается, а не завершается, ибо профессионально написанного конца нет) не привела к какому-то развитию их характеров. Когда им под шестьдесят, они дурят так же самозабвенно-безответственно, как дурили в двадцать пять. Да и характеры-то их все «на одно лицо». Это как бы один персонаж, помноженный на несколько и фигурирующий под разными именами и обличьями.
14
Достоевский Ф. М. Ряженый // Полн. собр. соч. – Л., 1980. – Т. 21. – С. 88.