Шишков

Вспомним, что еще Карамзин, вообще-то говоря, далекий от разговорного народного языка, считал неизбежными в литературном языке некоторые «сибиризмы»: «Сибирское слово „тундра“ должно быть в русском лексиконе, ибо никаким другим мы не означим обширных низких, безлесных равнин, заросших мхом, о которых может говорить поэт, географ, путешественник, описывая Сибирь и берега Ледовитого моря…»

Напомним, что Вячеслав Шишков в период его путешествия по Нижней Тунгуске записал много старинных русских песен:

По нашему мнению, это лучшая иллюстрация к словам известного языковеда А. М. Селищева: «Русские говоры Сибири, оторвавшись от ближайших говоров Европейской России, начали свою жизнь с тем запасом звуков, форм и лексики, какой был свойствен говорам их метрополии в XVI и XVII веках».

Очаги народного русского языка «горят» в Сибири с древнейших времен. Поэтому так много архаизмов и славянизмов употребляет в своих разговорах коренной сибиряк.

Начиная от Ермака, Ерофея Хабарова за Урал, в Сибирь, на Дальний Восток шли люди разных областей России, и это придало языку сибиряков особый аромат, а его словарный состав воистину необъятен.

Словом, не о каких-либо диалектизмах должна идти речь, когда мы вчитываемся в роман «Угрюм-река» да и во все другие произведения Вячеслава Шишкова!

То, что я был первым редактором «Угрюм-реки», те многочисленные беседы, которые я вел с Вячеславом Яковлевичем, позволяют мне сказать о тех основных принципах, которых придерживался Вячеслав Шишков как стилист: это, во-первых, народность, о чем уже говорилось выше, а во-вторых, намеренное сближение даже авторской речи с разговорным языком.

В самом деле, если мы еще раз вернемся к построению авторских отступлений в «Угрюм-реке» с этой вот стилистической стороны, то мы и перечислить не сможем всех тех мест, где Шишков буквально разговаривает не только с героями романа, но и с тайгой, и с Угрюм-рекой, вообще говоря, с природой…

Это разговорное начало проявляется даже в авторском комментарии перед роковым выстрелом Прохора, что позволяет Шишкову достигнуть поставленной им же цели:

«Ты помнишь ли, Прохор Петрович, друг, странную ночь в избушке, когда филин свой голос подавал, помнишь ли, как целовал тогда свою Анфису, какую клятву непреложную приносил Анфисе в вечной любви своей? Вспомни, вспомни скорей, Прохор, мил-дружок, пока нож судьбы твоей не занесен!..» — взывает к прицелившемуся убийце создатель романа, перелагая своими словами «мысль в самой себе» злосчастной Анфисы. И, наконец, заключает возгласом, к ней обращенным: «Радуйся, Анфиса, приносящая нетронутую чистоту свою возлюбленному Прохору!..

…Радуйся, радуйся, несчастная Анфиса, и закрой свои оскорбленные глаза в примирении с жизнью!»

Часть четвертая «Угрюм-реки» открывается разговором автора как бы с тремя собеседниками. Сперва краткое обращение к читателю: «Ты помнишь, читатель, ту бурную ночь, когда смертью погибла Анфиса? Над всей тайгой, над всем миром тогда гремела гроза, ударила молния, и в одночасье сгорела хибарка, когда-то построенная Прохором Громовым. С того времени прошло несколько лет…»

Вслед за тем взволнованные слова к самой Угрюм-реке:

«Угрюм-река! Была ли ты когда-нибудь в природе и есть ли на свете та земля, которую размывали твои воды? Или в допетровские седые времена выдумал тебя какой-либо ветхий днями сказитель жемчужных слов и, выдумав, пустил по широкому миру, чтоб ты в веках передавалась легкокрылой песнью из уст в уста, пока не забудут тебя люди?

Пусть так, пусть тебя не было вовсе на белом свете. Но вот теперь ты, Угрюм-река, получила право на свое существование, ты знаменуешь собою — Жизнь».

И, наконец, зловещее предостережение, обращенное к Прохору Громову:

«Действуйте, действуйте, Прохор Петрович!

Величавая Угрюм-река у ваших ног.

За вами слово!»

Однако, рассказывая и о смешных эпизодах, Вячеслав Шишков пользуется тем же приемом. Читатель «Угрюм-реки» вряд ли забудет когда-либо почти гротескную фигуру наемного громовского инженера-американца мистера Кука, того самого, кто на потеху всем любил щегольнуть к месту и не к месту знанием «очень хорош рюсский пословиц», как например: «На чужую кровать рта не разевать».

Описывая своекорыстные и, конечно, тщетные попытки чудаковатого американца Кука пленить «владетельную» красавицу хозяйку Нину Громову, писатель опять-таки переходит на прямое авторское обращение к ней.

«Мисс Нина! Так неужели же вы никогда не обратите своего благосклонного внимания на несчастного мистера Кука? Ведь он же душка, ведь он же выписал из Нью-Йорка из института высшей косметики всевозможные руководства, притирания, принадлежности для ухода за мужской красотой! Его лицо крепко, приятно, выразительно, обмороженный нос утратил фиолетовый оттенок, веснушки исчезли. Ведь мистер Кук, тренируясь в любую свободную минуту, стал приобретать окружность форм, игривую пластику икр, бедер, бицепсов. Ведь он, наконец, получил из Америки большой сундук изящнейших костюмов и щеголяет в них…»

Те же языковые особенности проявились в книге Вячеслава Шишкова «Емельян Пугачев».

Ограничимся лишь немногими примерами.

«Через минуту они (Пугачев с казаком Семибратовым) были в завалившейся набок, подпертой тремя слегами избенке. На улице яркий день, а в избе сутемень. Скамью, куда можно сесть, казаки отыскали ощупью.

Маленькое оконце, затянутое вместо стекла бычьим пузырем; солома, как в хлеву, на земляном полу; черные стены; под потолком облако вспугнутых мух; у печки стадо тараканов; глиняные обвитые берестой горшки на полке; светец с корытцем; на скамьях две прялки да валек; возле двери голик; лохань да рукомойник — вот и вся утварь».

Многие слова этого отрывка помогают читателю ощутить эпоху, о которой идет речь в романе. И, как всегда, Шишков заботится о тех, кому предназначается книга. Он не дает сносок, разъясняющих значение тех или иных областных или старинных слов. Автор так конструирует фразы, что читатель как бы видит те предметы, которые, может быть, и обозначены непонятными для него словами. Молодой читатель, не знающий, что такое слега, из контекста поймет (настолько зримо описание), что это бревно. И когда Шишков скажет, что в корытце с водою, шипя, падали «золотые угольки» от горящей лучины, все вдруг становится явственным, материальным!

«Обвитые берестой горшки на полке» — нет, это не случайная деталь в произведении. Дело в том, что в старину, да кое-где и в двадцатые годы нашего века, в бедном крестьянском обиходе треснувший горшок, кувшин не выбрасывали, а скрепляли тугой лентой бересты, и глиняной посудиной продолжали пользоваться. Отсюда и старинная народная загадка о горшке: «В огне крещается, берестой повивается». Отсюда и поговорка: «Баба не горшок — берестой не повьешь!»