Смягчение приговора

— Что вам угодно?

— Я хотел бы узнать кое-что о человеке, который двадцать лет назад жил в этом доме...

— Но меня еще тогда здесь не было, мсье...

— А вы не могли бы мне сказать, где навести о нем справки?

— Обратитесь в гараж напротив. Они там всех на свете знали.

Но я не обратился в гараж напротив. Я столько дней искал в Париже гаражи и не находил их, что совсем в них разуверился.

Летом дни становились длиннее, и Анни, менее строгая, чем Белоснежка, разрешала нам играть вечерами на пологой улочке, напротив дома. В эти вечера мы халатиков не надевали. После ужина Анни провожала нас до двери и вручала мне свои часы-браслет:

— Можете играть до половины десятого... В половине десятого вы идете домой… Следи за временем, Патош... Я на тебя полагаюсь...

Если Жан Д. был у нас в гостях, он доверял мне свои огромные часы. Он что-то заводил там, и в девять тридцать — точнехонько — звенел звоночек, как у будильника, и мы знали, что нам пора домой.

Мы спускались вниз к дороге, где изредка еще проезжали машины. Справа в сотне метров — вокзал, старинный фахверковый домик похож был на виллу у моря. Перед ним — пустынная эспланада, обсаженная деревьями, рядом расположилось ВОКЗАЛЬНОЕ КАФЕ.

Однажды в четверг отец приехал не на машине одного из друзей, а на поезде. И после обеда мы вдвоем провожали его на вокзал. Мы пришли раньше времени, и он повел нас на террасу вокзального кафе. Мы с братом пили кока-колу, а он — коньяк с водой.

Заплатив по счету, он поднялся, и мы пошли к поезду. На прощанье он сказал:

— Не забудьте... Если увидите вдруг в замке маркиза де Коссада, передайте ему привет от Альбера...

С угла улицы и дороги, надежно защищенные от чужих глаз зарослями жасмина, мы наблюдали за жизнью вокзала. Время от времени оттуда появлялись приехавшие пассажиры и тут же рассеивались кто куда: кто в деревню, кто к мельнице в Бьевре, а кто и на хутор Метс. Прибывавших становилось все меньше и меньше. А скоро эспланаду пересечет одинокий и единственный пассажир. Маркиз де Коссад? Нет, в самом деле, сегодня же ночью мы решимся на великое приключение и пойдем в замок. Но мы прекрасно знали, что экспедиция эта будет бесконечно откладываться на завтра.

Мы надолго замирали у изгороди трактира «Робин Гуд». Слушали разговоры тех, кто обедал за столиками в саду. За изгородью мы их не видели, но совсем рядом слышали их голоса. Слышали позвякивание приборов, скрип гравия под ногами официантов. Запахи некоторых блюд смешивались с ароматом жасмина. Но жасмином пахло больше. Вся улица им благоухала.

А наверху зажигалось bow-window нашей гостиной. Возле дома стояла машина Роже Венсана. В тот вечер он приехал с Андре К., «женой великого лекаря», той, которая была связана с шайкой с улицы Лористон и говорила «ты» Роже Венсану. Половины десятого еще не было, но Анни уже вышла из дома в своем голубом платье, перехваченном черным поясом. Мы снова, пригибаясь, бежали через улицу прячась за кустами лесочка, протянувшегося за протестантской церквушкой. Анни приближалась. Ее светлые волосы белели пятнышком в гуще сумерек. Мы слышали ее шаги. Она искала нас. Это у нас с ней была такая игра. Каждый раз мы прятались в новом месте на пустыре, заросшем деревьями, кустами и высокой травой. В конце концов Анни находила нас, потому что мы не выдерживали и, когда она оказывалась слишком близко, начинали дико хохотать. Все втроем мы возвращались домой. Она была ребенком, как и мы.

Какие-то фразы врезаются в память навсегда. Однажды под вечер во дворе протестантской церквушки, которая была напротив нашего дома, устроили что-то вроде ярмарки. Сверху, из окна нашей комнаты, хорошо были видны маленькие прилавки, вокруг которых толпились дети и их родители. За обедом Матильда спросила меня:

— Тебе хотелось бы пойти в церковь, на праздник, а, дурачишка?

Она привела нас туда. Мы взяли один лотерейный билет и выиграли две коробки пирожных. На обратном пути Матильда сказала мне:

— Вам позволили участвовать в этом празднике потому, что я протестантка, вот так, дурачишка!

Она была сурова, как обычно, и ее всегдашнее черное платье было заколото камеей.

— И заруби себе на носу: протестанты видят все! От них ничего не скроешь! У них не по два глаза, как у всех! У них есть еще один на затылке! Понял?

Она показала мне пальцем на свой пучок.

— Понял, дурачишка? Глаз на затылке!

С тех пор мы с братом чувствовали себя при ней очень неуютно, особенно оказываясь за ее спиной. Прошло много времени, пока я понял, что протестанты — такие же люди, как и все прочие, и перестал, встречая их, переходить на другую сторону тротуара.

Никогда больше ни одна сказанная фраза не произведет на нас такого впечатления. Вроде как улыбка Роже Венсана. Я никогда больше ни у кого не видел похожей улыбки. Даже когда Роже Венсана не было, улыбка его порхала в воздухе. Еще я иногда вспоминаю фразу, которую сказал мне Жан Д. Однажды утром он прокатил меня на мотоцикле до дороги на Версаль. Ехал он не слишком быстро, и я держался за его куртку. На обратном пути мы остановились у дверей «Робин Гуда». Он хотел купить сигарет. Кроме хозяйки, в баре не оказалось никого; это была молодая, очень красивая блондинка, конечно, не та, которую знавал мой отец, когда он обедал в этом трактирчике с Элиотом Зальтером, маркизом де Коссадом, а может, и с Эдди Паньоном.

— Пачку «Балто», — попросил Жан Д.

Хозяйка протянула ему пачку сигарет, улыбнувшись нам обоим. Когда мы вышли, Жан Д. серьезным голосом сказал мне:

— Знаешь ли, старина... Женщины... Издали они кажутся восхитительными... Но вблизи... С ними надо быть начеку...

И он вдруг погрустнел.

Однажды в четверг мы играли на пригорке возле замка. Маленькая Элен со скамеечки, где обычно сидела Белоснежка, наблюдала за нами. Мы лазали по соснам. Я забрался слишком высоко и, карабкаясь с ветки на ветку, едва не сорвался. Когда я спустился с дерева, маленькая Элен была белая как мел. В тот день на ней были брюки как у наездницы и болеро, расшитое перламутром.

— Это очень глупо... Ты же мог убиться...

Я никогда не слышал, чтобы она говорила таким резким тоном.

— Чтоб ты больше не смел...

Я так не привык видеть ее рассерженной, что готов был заплакать.

— Мне пришлось оставить цирк из-за такой вот глупости...

Она взяла меня за плечо и потащила к каменной скамье под деревьями. Усадила меня. Вынула из внутреннего кармана своего болеро крокодиловый бумажник — того же цвета, что и портсигар, подаренный мне Анни, наверное, из одного магазина. И вот из этого бумажника она достала листочек и протянула его мне.

— Читать умеешь?

Это была заметка из газеты, с фотографией. Я прочел то, что было написано большими буквами: «ВОЗДУШНАЯ ГИМНАСТКА ЭЛЕН ТОШ ПОЛУЧИЛА СЕРЬЕЗНУЮ ТРАВМУ. МУСТАФА АМАР У ПОСТЕЛИ БОЛЬНОЙ». Маленькая Элен взяла у меня заметку и положила ее обратно в бумажник.

— Это ведь в одну минуту случается, несчастье... Я была как и ты... Я не знала... Была уверена...

Казалось, она пожалела, что разговаривает со мной как со взрослым:

— Приглашаю вас полакомиться... Идем в кондитерскую есть пирожные...

Вдоль всей улицы Доктора Дордена я шел за ней и смотрел, как шла она. Она слегка хромала, а ведь до тех пор мне и в голову не приходило, что не всегда же она хромала. Итак, в жизни случаются несчастные случаи. Это открытие меня сильно взволновало.

В тот день, когда я один ездил с Анни в Париж и она подарила мне портсигар из крокодиловой кожи, мы с ней в конце концов нашли дорогу, выбравшись из маленьких, теперь разрушенных, улочек XVII округа. Ехали, как всегда, вдоль набережных Сены. Ненадолго остановились, постояли на берегу в Нёйи, у острова Пюто. А потом смотрели с высоты деревянных лестниц, спускавшихся к светлым понтонам, на плавучие виллы и баржи, превращенные в жилье.