Дикая

Взгляд Пола сказал мне обо всем. Я была другой. Меня там не было. И такой меня сделал героин.

Увидев деньги, он вытащил из-под рубашки нож. Он приставил его к моей груди, осторожно, почти вежливо, и прошипел:

— Дай-ка мне эти денежки, милая.

Я собрала свои немногочисленные пожитки, написала записку Джо и приклеила ее к зеркалу в ванной, а потом позвонила Полу. Когда он притормозил на углу, забралась в его машину.

Я сидела на пассажирском сиденье, пока мы ехали через всю страну, и мне казалось: вот она, моя настоящая жизнь — рядом. Но до нее не дотянуться. Мы с Полом ссорились, и кричали, и машина тряслась от нашей ярости. Наши слова были чудовищны в своей жестокости — а потом мы разговаривали мягко, как ни в чем не бывало, потрясенные друг другом и самими собой. Мы решали, что разведемся, а потом — что не будем этого делать. Я ненавидела его — и любила. С ним я чувствовала себя пойманной в ловушку, клейменой, но поддерживаемой и любимой. Как дочь.

— Я не просила тебя приезжать и забирать меня! — вопила я во время одной из наших ссор. — Ты приехал по собственным соображениям. Просто для того, чтобы быть великим героем.

— Может быть, — отвечал он.

— Почему ты проехал весь этот путь, чтобы забрать меня? — спрашивала я, задыхаясь от горя.

— Потому что, — отвечал он, вцепившись в руль и вглядываясь через ветровое стекло в звездную ночь. — Просто — потому что.

Я снова встретилась с Джо через несколько недель, когда он приехал в Миннеаполис повидаться со мной. Мы с ним больше не были парой, но немедленно принялись за старое — кололись каждый день всю неделю, что он пробыл со мной, пару раз занимались сексом. Но когда он уехал, для меня все было кончено. И с ним, и с героином. Я даже ни разу больше не подумала о нем до того самого момента, как это странное ощущение в своих кишках — как будто в них тычутся непрожеванные кукурузные чипсы, сидя с Эме за столиком в Су-Фолс.

Я сидела на пассажирском сиденье, пока мы ехали через всю страну, и мне казалось: вот она, моя настоящая жизнь — рядом. Но до нее не дотянуться.

Мы ушли из мексиканского ресторанчика и отправились в огромный местный супермаркет, чтобы купить тест на беременность. Пока мы шагали по ярко освещенному магазину, я мысленно уговаривала себя, что, вероятнее всего, я все же не беременна. Я уже столько раз уворачивалась от этой пули — бесцельно суетясь и беспокоясь, воображая симптомы беременности настолько убедительно, что, когда у меня начинались месячные, я испытывала шок. Но теперь мне было уже двадцать шесть, и я собаку съела в сексе; я не поддамся очередному страху.

Вернувшись в мотель, я заперлась в ванной и пописала на тестовую полоску, в то время как Эме сидела на кровати в номере. Спустя несколько секунд в крохотном окошке на полоске появились две темно-синие линии.

— Я беременна, — сказала я, выйдя из ванной, и глаза мои налились слезами. Мы с Эме улеглись на постель и разговаривали об этом около часа, хотя нам, в общем-то, особо не о чем было говорить. То, что мне придется сделать аборт, было фактом настолько очевидным, что обсуждать что-то еще казалось глупостью.

На дорогу от Су-Фолс до Миннеаполиса требуется около четырех часов. На следующее утро Эме ехала за мной на машине на тот случай, если мой грузовичок снова сломается. Я ехала, не включая радио, думая о своей беременности. В тот момент плод был размером с зернышко риса, и все же я чувствовала его в самой глубокой, самой сильной части себя, и он тянул меня вниз, потрясал меня, отдаваясь эхом изнутри наружу. Где-то в районе юго-западных фермерских земель Миннесоты я разразилась слезами, рыдая с такой силой, что едва могла вести машину. И плакала не только из-за нежеланной беременности. Я оплакивала все это тошнотворное болото, в которое я превратила свою жизнь с тех пор, как умерла мама. Все глупое существование, которое стало для меня таким привычным. Я не должна была быть такой, жить так, сделаться такой мрачной неудачницей.

То, что мне придется сделать аборт, было фактом настолько очевидным, что обсуждать что-то еще казалось глупостью.

Именно тогда я и вспомнила тот путеводитель, который сняла с полки в REI, пока ждала своей очереди в кассу, собираясь заплатить за лопатку. Мысль о фотографии, на которой было изображено озеро, усыпанное валунами, окруженное скалистыми утесами и голубым небом, словно прорвала мою оборону. Буквально как кулак, ударивший в лицо. Когда листала эту книгу, то думала, что просто убиваю время, стоя в очереди. Но теперь она казалась мне чем-то бо́льшим — знаком. Указанием не только на то, что я могла бы сделать, но на то, что я должна сделать.

Добравшись вместе с Эме до Миннеаполиса, я помахала ей, когда она сворачивала к своему дому, но сама домой не поехала. Вместо этого я поехала в REI, купила «Маршрут Тихоокеанского хребта, часть I: Калифорния», привезла его домой и читала всю ночь. За следующие месяцы я прочла его с десяток раз. Я сделала аборт и принялась учиться готовить обезвоженные хлопья из тунца и вяленую индейку. Освежила в памяти основы первой помощи и тренировалась в использовании водного фильтра в собственной кухонной раковине. Я должна была измениться. «Я должна измениться» — эта мысль была моим стимулом все месяцы планирования похода. Не стать другой, но вернуться к личности, которой я когда-то была, — сильной и ответственной, с ясным взглядом и мотивацией, нравственной и доброй. И сделать меня такой должен был МТХ. Я буду идти по нему и думать о своей жизни. Там, вдали от всего, что делало ее смешной и жалкой, я вновь обрету свою силу.

Я должна была измениться. Вновь стать сильной и ответственной, нравственной и доброй. И сделать меня такой должен был МТХ.

И вот я здесь, на МТХ, в первый день своего похода, снова смешная и жалкая, хотя и по-иному. Сгорбившаяся в позе, отдаленно напоминающей вертикальное положение.

Спустя три часа я добрела до ровного участка — редкость в этих местах — неподалеку от рощицы, состоявшей из разных видов юкки и можжевельника, и остановилась на привал. К моей великой радости, там оказался огромный валун, на который я могла сесть и снять рюкзак точно так же, как сделала в машине в пустыне Мохаве. Придя в восторг от возможности освободиться от его веса, я начала расхаживать по полянке, случайно задела одну из юкк, и она пронзила меня острыми шипами. Из трех колотых ранок на руке мгновенно брызнула кровь. Ветер был настолько силен, что, когда я достала из рюкзака аптечку и открыла ее, все упаковки с пластырем просто сдуло прочь. Я напрасно гналась за ними по всей пустоши — они скатились вниз с горы и пропали. Я села на землю, зажала ранки рукавом футболки и сделала несколько глотков из бутылки с водой.

Никогда еще в своей жизни я не была настолько изнурена. Часть этой усталости можно было списать на то, что тело приспосабливалось к физической нагрузке и подъему. Теперь я была на высоте около 1525 метров, на 1365 метров выше, чем в начале маршрута, на перевале Техачапи. Но в большей части этой усталости можно было обвинить только чудовищный вес моего рюкзака. Я смотрела на него без всякой надежды. Это было мое бремя, которое я собрала сама, тщательно и кропотливо. Значит, мне его и нести — и все же я понятия не имела, как понесу его дальше. Я достала из рюкзака путеводитель и стала его просматривать, придерживая трепещущие страницы, надеясь, что знакомые слова и карты разгонят мою растущую неуверенность. И что книга убедит меня своей доброжелательной четырехголосной гармонией, что я могу «это сделать», — точно так же, как она убеждала меня все месяцы, пока я работала над своим планом. В путеводителе не было фотографий четырех его авторов, но мысленно я их представляла очень хорошо: Джеффри Шефер, Томас Уиннетт, Бен Шифрин и Руби Дженкинс. Они были разумны и добры, мудры и всезнающи. Они проведут меня до конца. Они должны это сделать.

Я смотрела на свой рюкзак без всякой надежды. Это было мое бремя, которое я собрала сама, тщательно и кропотливо. Значит, мне его и нести. И все же я понятия не имела, как понесу его дальше.