Страница 26 из 32
В одном императрица оказалась права: Александр был рослый, красивый мальчик. Он походил лицом на мать, на вюртембергскую линию Марии Федоровны.
Его брат и неразлучный друг Константин больше напоминал гольштинцев – своего отца Павла и деда Петра III: был так же мал, курнос и порывист.
Александр держал себя за столом хорошо, а Константин вертелся, как юла, барабанил ножом по золотой тарелке, что-то выделывал под столом ногами, – видимо, лягал своего соседа – Льва Александровича Нарышкина. Николай Иванович Салтыков, сидевший напротив, не сделал проказнику ни одного замечания. Старый увертливый царедворец старался никогда не высказывать своего мнения. Он считал, что главная задача его как воспитателя состоит в том, чтобы уберечь молодых князей от сквозняка и засорения желудка. Не стоит с детских лет ожесточать горячего Константина и вооружать его против себя – не плюй в колодец, пригодится воды напиться!
Бабушка-императрица тоже, казалось, не видала ничего: она была увлечена зарождающейся на ее глазах молодой, неопытной любовью внука. Екатерина откровенно восхищалась обуревавшими Александра чувствами, переживала всю их юную остроту.
Было странно видеть рядом две несовместные, несуразные пары: двух детей, всерьез стремящихся играть в любовь, и шестидесятитрехлетнюю женщину со своим двадцатипятилетним возлюбленным.
Михаил Илларионович заметил, что Платон Зубов с большим оживлением говорит с прелестной молоденькой принцессой, чем с величественной, но старой императрицей.
Александр же был всецело поглощен своей красавицей невестой, которая держала себя скромно и с достоинством.
В детских голубых глазах Александра уже играли совсем не детские огоньки.
«Тебе бы, красавчик, следовало еще учиться, а не жениться!» – думал Кутузов, глядя на сластолюбивого мальчика.
III
На следующий день Михаил Илларионович поехал к «гатчинскому помещику» – так называл себя великий князь Павел Петрович после того, как в 1783 году поселился в Гатчине.
Императрица купила у Орловых мызу, расположенную в сорока двух верстах от Петербурга, и подарила ее наследнику. В старину мыза называлась «село Хотчино», но с годами название переделали в «Гатчину»; так показалось понятнее, потому что напоминало немецкое hat Schon*.
* Имеет красоту.
Гатчина со своими живописными озерами, холмами и прекрасным парком была действительно недурна.
Павлу Петровичу Гатчина пришлась по душе, и он зажил здесь, уйдя в личную жизнь, потому что мать ревниво не допускала его ни до каких государственных дел. Поселившись в Гатчине, великий князь, при молчаливом попустительстве президента военной коллегии хитрого Николая Салтыкова, завел в Гатчине свое войско. Это стало главным занятием наследника престола, томившегося в безделье.
Павел Петрович был помешан на всем прусском. Он боготворил прусского короля Фридриха II, подражал ему в одежде, походке и хотел подражать даже в посадке на лошади, но ездил наследник хуже короля: робел. Свое гатчинское войско он обмундировал и обучал на старинный прусский лад.
Каждый въезжавший в гатчинские владения Павла Петровича словно попадал в другое государство. Все дороги перегораживали черно-красно-белые шлагбаумы с часовыми, окликавшими идущих и едущих: кто, куда, откуда? Там и сям торчали такие же полосатые будки и дорожные столбы. Встречные солдаты резко отличались по виду от солдат русской армии: они носили смешные, точно крысиные хвосты, косички, громоздкие, нелепые треуголки и были одеты в тесные, неудобные прусские мундиры времен Миниха.
Михаил Илларионович с иронической улыбкой смотрел на этот никчемный, пустой павловский маскарад.
Павел Петрович искренне обрадовался приезду генерала Кутузова.
– А кто-либо, кроме ваших домашних, знает, что вы, Михаил Ларионович, поехали ко мне? – спросил он. – Смотрите, не повредило бы это вашей карьере.
– Волков бояться – в лес не ходить, ваше высочество, – ответил Кутузов.
Ни для кого не представляло секрета, что в Гатчине было предостаточно шпионов императрицы. Михаил Илларионович понимал, что так или иначе, а завтра же Екатерина будет знать о его визите в Гатчину и, по всей вероятности, о всем том, что он будет здесь говорить.
Жизнь в гатчинском дворце не походила на жизнь Зимнего дворца в Петербурге.
В Петербурге были роскошь и великолепие, в Гатчине – суровая простота.
В Петербурге – легкомысленная непринужденность Версаля, в Гатчине – мещанская чопорность Потсдама.
В Петербурге царила атмосфера галантного алькова, в Гатчине – семейная, супружеская «тихая пристань».
Было странно, что петербургский разврат не коснулся Гатчины.
Несмотря на то, что Павел Петрович с детства видел примеры легкого отношения к семье и браку, из него получился добродетельный муж и чадолюбивый отец.
Никита Иванович Панин, главный воспитатель мальчика-цесаревича Павла Петровича, гурман и сластолюбец, говорил у него за столом по преимуществу о женщинах. Эта тема была наиболее интересна Панину. Он позволял себе в присутствии мальчика касаться самых щекотливых вопросов, без стеснения рассказывал разные скабрезные истории. Так, например, Никита Иванович рассказал о том, как в Швеции за придворным столом зашла речь о «цитерном» мужестве. Все мнения сошлись на том, что в этом деле сильнее турок нет. А одна графиня, не покраснев, возразила: «На турок только слава, а я доподлинно знаю, что они не могут тягаться с русскими!»
В другой раз за тем же обеденным столом наследника почтенные государственные мужи, не стеснявшиеся мальчика, стали разбирать физические достоинства актрисы Лагланд. Захарий Чернышев заметил, что он предпочитает полных, а Лагланд худа, как семь смертных грехов. И тут в разговор вдруг вмешался десятилетний Павел. Он сказал, вероятно, услышанную где-то фразу, не понимая ее скрытого смысла: «Лагландша потому худа, что прошла через несколько рук!»
Это вызвало бурное восхищение почтенных воспитателей.
Мать Павла, императрица Екатерина II, тоже не всегда говорила с мальчиком о том, о чем следовало бы. Она с приятной улыбкой, словно беседовала не с сыном-ребенком, а с галантным принцем де Линь, допытывалась у Павла, которая из фрейлин ему больше всех нравится.
И маленький Павел оказался тактичнее матери, ответил: «Мне все равны».
Дворцовая жизнь в Гатчине отличалась от дворцовой жизни в Петербурге, но в одном сохранялось сходство: и в Гатчине, и в Петербурге благоденствовали дворцы и бедствовали хижины.
После первых приветствий Михаил Илларионович стал поздравлять великого князя с рождением пятой дочери.
Павел Петрович улыбнулся:
– С дочерьми я догнал тебя, Михаил Ларионович, а вот с сыновьями – перегнал!
– Что же поделать, ваше высочество! – с шутливой виноватостью развел руками Кутузов.
Павел Петрович тотчас же спросил, как поживает Екатерина Ильинишна, как дети.
Михаил Илларионович поблагодарил великого князя за внимание, кратко сказал о своей семье.
Затем он выразил соболезнование по поводу смерти младшего брата Марии Федоровны, вюртембергского принца Фридриха. Принц уехал летом 1791 года в армию Потемкина и скоропостижно умер в Галаце.
Павел заговорил о смерти Потемкина, который умер через два месяца после принца Фридриха. Потемкин присутствовал при отпевании, вышел из церкви, и ему вместо кареты вдруг подали к крыльцу погребальную колесницу, приготовленную для покойного принца. Потемкин в ужасе отшатнулся: он был чрезвычайно мнителен и суеверен.
Павлу Петровичу были близки переживания Потемкина, верившего во все таинственное.
– Это удивительно, непостижимо! – говорил он, шагая по кабинету прусским шагом.
Кутузов не находил в этом ничего удивительного – во всем был виноват разиня-церемониймейстер, – но смолчал.
Наследник с увлечением заговорил о своем войске, жалел, что Кутузов приехал поздно и не успел застать вахтпарад. И тотчас же сел на своего любимого конька – вспомнил о Фридрихе II.