Кутузов

Убедившись, что егеря благополучно добрались до намеченного места и готовы к дальнейшему, Кутузов подал знак.

Из траншеи выскочил Вася Ложкин, ловкий, быстрый солдат. Он был налегке – без штуцера, но турки не могли видеть, что под егерской курткой у Васи спрятан кинжал.

Ложкин бросился бежать напрямки к турецкому предместью. Он то и дело падал, будто укрывался от русских выстрелов.

Егеря стреляли по Ложкину холостыми, делая вид, что хотят свалить перебежчика.

Тогда ожил и турецкий окоп. Из него высунулись пестрые чалмы: турки заинтересовались этой сценой.

Ложкин не добежал нескольких сажен до турок и упал, будто в изнеможении, в широкую яму. Он лежал так, что его товарищи оказались по обе стороны ямы.

Ложкин стал звать турок на помощь.

Русская батарея и егеря напряженно следили за тем, что будет, готовые в любой момент прийти на помощь товарищу.

Несколько минут турки совещались, а потом один из них перемахнул через бруствер и прыгнул в яму, где лежал Ложкин.

Как только он наклонился над егерем, Ложкин крепко обхватил его руками, крича:

– Ребята, вяжи!

Егеря, выскочившие из своего укрытия, накинулись на турка.

В яме образовался живой комок тел.

Кутузов махнул рукой. Батарея ударила по турецкому окопу, мешая туркам прийти на помощь своему.

А егеря уже волокли связанного «языка». Рой турецких пуль провожал их. Но егеря со своим пленником благополучно вкатились в траншею. Все были невредимы, только Ложкин отплевывался и вытирал разбитый нос.

– Проклятущий осман! В самый нос саданул кулачищем! – обижался он.

– Ты курносый, не страшно! – смеялись товарищи.

«Языка» повели в лагерь.

Турецкие батареи наконец спохватились: поднялась частая пушечная и ружейная стрельба.

Кутузов собирался уходить к себе, но увидел, что к траншее из лагеря приближается группа генералов.

Впереди, в шитом золотом фельдмаршальском мундире с орденами, в белых рейтузах, шел высокий, громадный князь Потемкин.

Его окружали генералы и иностранные офицеры, которых при штабе Потемкина хоть отбавляй. Вся эта цветистая группа представляла прекрасную мишень для турок. Турки участили стрельбу.

Егеря, укрываясь от турецких снарядов, лежали в траншее.

Кутузов скомандовал:

– Встать, смирно!

Егеря поднялись.

Потемкин шел, не сгибаясь под турецкими выстрелами.

– Ребята! – сказал фельдмаршал. – Приказываю вам раз навсегда: передо мною не вставать, а от турецких ядер не ложиться!

Он поздоровался с Кутузовым, узнал, что «языка» добыли, и так же спокойно пошел дальше.

Михаил Илларионович пропустил мимо себя потемкинскую свиту. И вдруг в группе иностранцев увидал знакомое сморщенное лицо боязливо оглядывавшегося полковника Анжели.

Француз шел, делая вид, будто не замечает Кутузова.

«Давненько не встречались! – иронически подумал Михаил Илларионович. – Но что же делает при штабе этот хитрый интриган?»

Кутузов направился к себе в лагерь.

Занятый добычей «языка», он как-то не приметил, что с моря надвигалась туча. Засверкала молния, прогремел гром, и полил дождь.

Кутузов заторопился.

Лагерь весело принял грозу: всем надоела изнурительная жара последних недель.

Крупный дождь хлестал по палаткам. Земля сразу превратилась в липкую грязь.

Кутузов, отряхиваясь, вбежал к себе в палатку и стал переодеваться. Гром продолжал греметь, вплетаясь в орудийные раскаты.

А у фельдмаршала Потемкина уже играла музыка: князь каждый день угощал своих гостей концертами.

Кутузов лежал на жесткой тростниковой постели и с удовольствием освежался ветерком, дувшим с моря.

Ветер приносил с собою морскую свежесть и едва уловимый запах тлена: из лимана к Очакову в бурную погоду все еще продолжало прибивать из-под Кинбурна турецкие трупы, исклеванные чайками.

«А ведь весь лагерь пьет воду из лимана!» – невольно подумал Кутузов.

В русском лагере с каждым днем все больше становилось больных. Кровавый понос и гнилая лихорадка косили солдат и офицеров.

А князь Потемкин только забавлялся концертами да балами, не думая штурмовать Очаков.

Он ждал, когда Очаков сдастся сам.

III

Михаил Илларионович, задумавшись, шел по лагерю. Надоело ожидание штурма, вечная жара и еда всухомятку – с топливом под Очаковом было плохо.

Откуда-то со стороны берега моря доносилось жиденькое пение: несколько неспевшихся голосов тянули «со святыми упокой». Снова кто-то умер от поноса, не дождавшись штурма турецкой крепости.

– Михаил Илларионович! – окликнули сзади.

Кутузов обернулся. К нему шел, размахивая снятой с головы каской, непоседливый, энергичный генерал-аншеф Суворов – восходящая звезда русской армии, герой Туртукая, Козлуджи и Кинбурна. Любимец солдат.

– Здравия желаю, Александр Васильевич! – живо приветствовал его Кутузов.

– Ваши егеря – молодцы! Как ловко-то «языка» добыли, помилуй бог! Слыхал, слыхал! – хвалил Суворов, пожимая Кутузову руку. – Ну что ж? Сидим у моря, ждем погоды? – спросил генерал-аншеф.

Осторожный Кутузов только улыбнулся.

А Суворов, не дождавшись ответа, с жаром заговорил, – видимо, наболело:

– Князь Потемкин так спешил к Очакову: помилуй бог, двести верст тащился тридцать пять суток. Словно баба на богомолье. Я вон из Минска до Варшавы – шестьсот верст – отмахал за двенадцать дней. Принц де Линь смеется: фельдмаршала, мол, задержала на Днепре вкусная рыба. Как говорится: либо рыбку съесть, либо на мель сесть. Вот и сел на мель. Сидит и глядит. А одним гляденьем крепости не возьмешь! Турок считает: раз толчемся на месте, значит, слабы. Ободрился. Лезет сам. Не таким способом бивали мы басурман! Послушался бы меня – давно Очаков был бы наш! Помилуй бог, штурм – дешевле всего. Наши вон без штурма кажинный день мрут, как мухи. И выйдет по солдатской поговорке: турки падают, как чурки, а наши здоровы – стоят без головы. Не правда ли? Знаем одно – палить из пушек.

– Бомбардировки ретраншемента не достигают цели, – согласился Кутузов. – Мы поздно оценили значение передовых турецких пунктов-садов.

– Верно! А кому тут и оценить? Инженер-генералу Меллеру? Сюда бы наших старичков: вашего батюшку Лариона Матвеича или тестя, Илью Александровича Бибикова. Вот это были инженеры.

– Да, – вздохнул Михаил Илларионович. – Старики умерли…

– А он сидит, боится шевельнуться: мины! Ждет, когда лазутчики купят в Париже и пришлют ему полный план, где в Очакове заложены мины. А я не побоюсь! Мне надоело сидеть, помилуй бог!

И он побежал дальше, точно сию минуту собирался на штурм.

Кутузов смотрел вслед Суворову и думал: все такой же – пылкий, горячий.

А князь Потемкин чересчур уж осторожен!

Бригадным командиром Потемкин был хорош, а вот главнокомандующий из него получился никудышный.

IV

В палатке стало совершенно темно. Кутузов велел денщику зажечь свечу: хотел написать в Петербург жене. Домой Михаил Илларионович писал часто.

Как быстро летит время! Кажется, вчера женился, а вот уже прошло больше десяти дет! И у них уже пятеро маленьких дочерей. Самой младшей, Дарье, нет еще и полугода…

Михаил Илларионович писал письмо, спрашивал о здоровье детей и живо представлял себе всех их.

Старшая, Прасковья, уже совсем большая – ей одиннадцатый год. Но самая любимая – это средняя, пятилетняя Лизанька, толстенькая, черноглазая. Вся в Бибиковых.

Когда Михаил Илларионович уезжал в армию и старшие девочки плакали, Лизаньку уговорили, что папа уезжает ненадолго.

И она повторяла: «Ты скоро вернешься, скоро?» – «Скоро, скоро», – отвечал папа, прижимая девочку к себе.

Михаил Илларионович не писал жене о том, что в лагере свирепствует кровавый понос и гнилая лихорадка, чтобы не тревожить родных. Написал лишь, что маркитанты пользуются случаем, невероятно дерут за все продукты и что под Очаковом плохо с дровами – не на чем готовить еду. Рассказал, как он сжег свою коляску: на каждом колесе денщик Ничипор сготовил ужин, а на оглоблях – обед.