Волшебство и трудолюбие

В зале Мистраля, где на витринах под стеклом лежат его рукописи, варианты поэмы «Мирей», переводы его произведений, Андре Шамсон обращается ко мне:

— Вот здесь, мадам, будет приготовлена специальная витрина для вашего манускрипта, где его поместят так, чтобы он был виден во всей красоте вышивки, сделанной вашими руками.

Наверное, мое лицо изобразило такое ликование, что Шамсон улыбнулся:

— Да, да, мадам, именно так и будет… А теперь разрешите пригласить вас и ваших друзей из советского посольства на торжественный завтрак в честь сегодняшней встречи.

За столом в лучшем ресторане Арля, накрытом на тридцать пять персон, было удивительно весело и просто. Я заметила, что провансальцы не любят застольных речей, все заняты едой, винами, все оживленно беседуют, все чувствуют себя свободно, переговариваются с сидящими на другом конце стола.

Я сидела между академиком и каким-то старым депутатом, который так развеселился, что почувствовал себя чуть ли не моим родственником.

— Послушайте, Наташа, мы же с вами теперь дружки! Nous sommes des copains! Вы же теперь наш «кореш»! — И он смеялся до слез, радуясь, что пожилую советскую особу, так торжественно принимаемую академиками, можно запросто называть Наташей, а между прочим, за столом уже все называли меня так, — может быть, просто потому, что не сразу запоминается моя сложная для их произношения фамилия.

Когда завтрак кончился и все встали из-за стола, ко мне подошел громадного роста гардиан, который сидел за завтраком рядом с Жюльеттой. Он был в бархатном черном пиджаке, узких ковбойских брюках в клеточку, в одной руке он держал сомбреро, а в другой книжку.

— Мадам Наташа, — начал он, — разрешите мне преподнести вам произведение нашего лучшего после Мистраля поэта — Жозефа д’Арбо. Это гордость наша, он воспевает наши обычаи, нашу жизнь, наши предания… Через три года будет большой праздник пастухов — тысячелетний юбилей нашей пастушеской ассоциации. Будут традиционные скачки, феррады… И нам бы хотелось видеть вас почетной гостьей. Мы просим вас перевести этот небольшой роман. Это блестящее произведение…

И шеф пастухов протянул мне роман Жозефа д’Арбо под названием «Зверь с озера Ваккарес».

Мне хотелось показать моим спутникам городок Сент-Мари-де-ля-Мер, и после завтрака мы вчетвером, с Жюльеттой, уселись в машину и покатили из Арля к морю.

Городок в этом сезоне, когда кончился туризм, казался пустынным, он лежал на взморье в свете уходящего дня, словно вылущенный из своей шкурки миндальный орех, желтовато-белый, сверкающий глянцем.

Пустые улицы были звонки под шагами редких прохожих. Море тихо дремало в отливе, вересковые деревца, выстроившиеся вдоль улиц, слегка покачивали ветвями с гроздьями мелких фиолетовых цветочков.

Мы бродили по городку, казавшемуся сплющенным из-за громадного, неуклюжего каменного здания собора, возносящего к небу трехарочную неумолимую колокольню. Маленькие лавочки «сувениров» еще подмигивали нам освещенными заходящим солнцем витринами в чаянии заманить нас, неожиданных в этот час незнакомцев. Побродив по городку и отдав дань памяти Мирей, мы снова забрались в машину и решили проехать в один из самых удивительных уголков Прованса — в Эг-Морт. И тут спутники мои просто ахнули от зрелища: в закатном сказочном освещении могучие стены крепости, занимавшей всего два квадратных километра на пустынной равнине Камарги, излучали изнутри, сквозь готические арки, вечернее мерцание своей повседневной жизни.

Оставив машину у ворот крепости, мы вошли внутрь. Тут же на нас навалился с уличных лотков виноград такими громадными кистями крупных синих ягод, похожих больше на сливы, чем на виноград, что удержаться не было мочи, мы накупили этой роскоши и ходили с пакетами в руках по всему городку.

Эг-Морт от стены до стены просматривался в перспективах узеньких улиц, и был он шумный, веселый, стрекочущий на провансальском языке, напевающий старинные мелодии, звенящий щебетом школьников.

Из окон переговаривались через улицу хозяйки. Где-то на верхнем этаже дома в переулке, в сумеречном квадрате оконного проема, сидел на подоконнике юноша и неотрывно выводил на мандолине один и тот же заунывный восточный мотив. Мы шли как в сказочном государстве. На площади маячил на пьедестале мраморный Людовик Святой в короне карточного короля, опираясь на меч. Король, посылавший своих рыцарей убивать ни в чем не повинных людей именем кротчайшего Иисуса Христа…

Мы дошли до мэрии и вошли во дворик этого очаровательного здания из светло-серого камня. Здесь была тишина, и сиреневые стены и темные кипарисы перенесли нас будто на фреску Джотто, прекрасную в чистоте и гармонии линий и помыслов…

Мы стояли молча, созерцая эту красоту. Где-то в углу дворика трое маленьких школьников сосредоточенно складывали что-то из дощечек, а над нашими головами с визгом разрезали вечерние небеса провансальские стрижи.

В Арль мы вернулись поздно вечером, усталые и довольные.

На следующий день моим друзьям из посольства надо было выезжать в Париж. Нам с Жюльеттой не хотелось оставаться одним в Арле, и потому, пораньше позавтракав в отеле «Арлатен», распрощавшись с любезным хозяином, объявившим, к нашему вящему удовольствию, что за наше пребывание все уплачено муниципалитетом, мы вышли из «Арлатена» на узенькую улочку, в которой едва помещался наш «рено». Мы с Жюльеттой заняли места на заднем сиденье. Теперь я везла вместо манускрипта два гигантских словаря, составленных Мистралем.

Вылавировав по закоулкам Арля, мимо еще закрытых магазинчиков и каких-то учреждений, на главный бульвар Клемансо, проехав мимо уже шумного рынка, мы покатили по пустынному в этот час, сверкающему на солнце шоссе и вскоре мчались на большой скорости по автостраде. Опять Лион с дымными заводскими трубами, опять Дижон… И вот тут Жюльетта уговорила нас заехать к ней в имение, доставшееся ей после смерти мужа, который был внуком президента Карно, в 1894 году убитого анархистом Казерно в Лионе.

Имение это со старинным домом находилось как раз на нашем пути в Париж, в местечке Пуйи. Когда хозяева автострады проводили эту магистраль, они охватили около пяти гектаров земли, принадлежавшей внуку покойного президента, и теперь дорога в имение сворачивала непосредственно с автострады.

Дом Жюльетты стоял перед открытой лужайкой, с трех сторон окруженный старыми липами, могучими голубыми елями и пихтами. Это был, со всеми ему присущими традициями французского «палэ», двухэтажный каменный дом с высокими каменными трубами, узкими переплетчатыми окнами, балконами и широкой деревянной лестницей, ведущей на второй этаж, кругло и плавно изгибающейся внутри дома.

Большой кабинет с панелями темного дуба, с охотничьими регалиями в виде рогов и шкур зверей, убитых на охотах Жюльеттой и ее мужем, которого она всегда называла «капитаном». Оба они были страстными любителями охотничьего спорта. На стенах висели старинные гравюры и портреты покойного президента и его отца. Все оставалось здесь, как много лет тому назад, но все носило отпечаток старомодности, обветшалости и одиночества хозяйки.

Старинная столовая сама говорила о своей заброшенности только запахом не согретых хозяйским теплом спинок массивных дубовых стульев и кресел и тусклым стеклом буфетных створок. Здесь давно не обедали, а обедали в просторной, светлой кухне, и только спальни на втором этаже свидетельствовали о том, что в доме живут и любят его.

— Вот в этой комнате, — говорит мне Жюльетта, показывая на дом, — жил твой отец, Петр Петрович. Он гостил у нас с капитаном в 1926 году. Он рисовал из этого окна, только тогда вместо пустой лужайки здесь были раскинуты цветники с аллейками и скамейками. Деревья эти были молодыми, а мои дети, Франсуа и Поль, совсем маленькими, а теперь их дети ходят в школу… — Жюльетта с нежностью смотрит на меня черными блестящими глазами. Она каждый раз говорит о Петре Петровиче, захлебываясь восхищением…

Мы спускаемся по комфортабельно-плавной лестнице и выходим на террасу.