Гиллеспи и я

Энни бросила работу, и пара поселилась в доме номер одиннадцать, через дорогу от родителей Неда. Через год родилась Сибил, а еще год спустя умер Сесил Гиллеспи. К тому времени Кеннет работал в лавке вместе с Недом. После смерти отца братья решили разнообразить ассортимент товаров: кроме пряжи и чулочных изделий они стали продавать галантерею, мелкий инструмент и кое-какой садовый инвентарь.

Тем временем Нед писал картины и работал, работал и писал картины. Наконец в середине восьмидесятых — примерно тогда же родилась Роуз — его карьера художника пошла в гору: несколько полотен попали на местные выставки, а одно-два даже были проданы. Сделав скромные сбережения, Нед передал дела своей помощнице, мисс Макхаффи, и ушел из лавки, хотя и продолжал управлять финансами. Когда мы познакомились, он уже около года посвящал живописи все время.

Несмотря на совершенно разное прошлое, у нас с Недом было невероятно много общего — например, в вопросах вкуса и эстетики или взглядов на устройство мира. Мы были почти ровесниками, с разницей в пару лет; вдобавок я родилась двадцатого апреля, а он — двадцать первого мая. Мне всегда нравилось это совпадение: я видела некий знак в том, что и день, и месяц нашего рождения отличались ровно на единицу.

Поначалу о Неде и его семье мне рассказывали Элспет и Мейбл, поскольку Энни была менее общительной. Начиная позировать для нее, я искренне пыталась завязать разговор, но ее односложные ответы и явное нежелание что-либо обсуждать вскоре остудили мой пыл.

Решив задержаться в Глазго, я сделала кое-какие распоряжения: открыла счет в Национальном банке Шотландии и продлила аренду жилья еще на три месяца, с правом дальнейшего увеличения срока. Так сложилось, что тем летом я проводила у Гиллеспи много времени — позировала для портрета раз или два в неделю, когда Энни позволяли прочие дела. Мы устроили импровизированную студию в гостиной — у окон было довольно светло. Муж Энни обычно работал наверху — готовил картины для Комитета, присуждающего право выполнить королевский заказ. Каждый художник должен был представить на конкурс три полотна, затем Комитет должен был провести закрытое рассмотрение и объявить победителя в августе. Нед сосредоточился на масштабном полотне с изображением Восточного дворца, надеясь успеть к конкурсу. Меня грела мысль, что он стоит у холста совсем рядом, а Энни делает первые наброски к моему портрету, и вместе мы — словно небольшая художественная артель. Правда, я всегда чувствовала себя немного скованной — отчасти из-за того, что Энни работала молча, нахмурив брови, и ее уголек сердито царапал бумагу.

Художник то и дело звал жену к себе в мастерскую, чтобы обсудить какие-то нюансы работы, а порой — на пути домой или из дому — просовывал голову в дверь и что-то спрашивал или сообщал, когда вернется, и неизменно находил добрые слова о моем портрете. Он встречал меня радостным приветствием и часто задерживался в гостиной поболтать с нами или с кем-то из домочадцев. Со временем я выучила некоторые его привычки: тихонько шмыгать носом (он вечно забывал платок), смеяться во все горло, совершенно не заботиться о внешности. Думаю, у него не осталось ни единого чистого манжета — он делал на них зарисовки, когда забывал блокнот; Нед всегда был весь в краске, а девочки запросто хватали его липкими руками за одежду, оставляя разнообразные следы и пятна.

Подозреваю, что Нед вообще бы не брился и не подстригал усы, а может, даже и не ел бы без напоминания кого-нибудь из многочисленных родственниц. Подобные мирские заботы мало занимали его. Как большинство мужчин, он обладал завидной способностью целиком погружаться в работу, не видя ничего вокруг, и, увлекшись, забывал о времени и постоянно опаздывал. По рассеянности он выходил из дому в момент, когда пора было быть на месте, и всегда удивлялся, что опоздал.

В доме номер одиннадцать неизменно бурлила жизнь, и нас с Энни редко оставляли в покое. Ключи от входной двери кочевали из кармана в карман, а родственники из дома напротив сновали туда и обратно без предупреждения. Судя по всему, Элспет считала квартиру сына продолжением собственной гостиной и обрушивалась на нас, беспрерывно тараторя, после церковных собраний или по дороге в тюрьму на Дьюк-стрит, куда она ходила как член Попечительского комитета. Мейбл тоже была частым гостем у брата. Тем летом она, неприкаянная и несчастная, мучительно переживала разрыв помолвки, и Нед — чуткий и благодарный слушатель — откладывал работу и позволял ей излить душу. Кеннет навещал брата по пути из лавки — как будто нарочно, чтобы девочки разыгрались перед сном, — а Уолтер Педен заглядывал после обеда; он так зачастил в мастерскую, что проще было устроить ему пристанище в бельевом шкафу.

Разумеется, Энни иногда приходилось принимать посетителей в гостиной, а порой — откладывать кисть и подавать напитки, если горничная, как водится, куда-то исчезала. Вернувшись, Кристина клялась, что «всего лишь бегала за продуктами». Правда, по манере девушки держаться было ясно, что ей не свойственно «бегать». Напротив, она постоянно слонялась без дела, болтая с приятельницами на улице, а еще я не раз видела ее — хоть и не выдала Энни — на пороге дешевого трактира на Сент-Джордж-роуд. Полагаю, Энни побаивалась Кристину и потому не делала ей замечаний и не увольняла.

Неудивительно, что при такой нерадивой горничной и большой, требующей внимания семье работа над портретом шла крайне медленно. В первые несколько недель Энни сделала лишь несколько эскизов со мной в разных позах, пока не выбрала наиболее удачную. Только тогда она постепенно перешла к холсту и краскам. К счастью, мы часто делали перерывы, да и позу поддерживать было нетрудно: я сидела, опершись локтями на подлокотники кресла и сложив руки на коленях. Энни располагалась так, чтобы писать портрет с поворотом в три четверти. Она просила меня не улыбаться и по возможности ни о чем не думать. Конечно, у меня всегда — и по сей день! — был живой ум. Но я изо всех сил старалась, чтобы мои мысли не отражались на лице, и, пожалуй, вполне преуспела. Энни охотно показывала свою работу, и я находила очень увлекательным наблюдать рождение портрета: от набросков угольком и размытых пятен краски до узнаваемого силуэта, возникающего из теней.

Хотя Энни никогда бы не призналась в этом, я уверена, что она мечтала стать хорошим художником. Она расстраивалась, если пропускала урок рисования из-за домашних нужд, и, полагаю, ходила бы на занятия гораздо чаще, не будь она так загружена бытом. Я всегда была на стороне женщин, которые стремятся чего-то достичь, и всей душой сочувствовала амбициям Энни как художника. Тем не менее не постесняюсь заметить, что она бывала резка со мной, не говоря уж о вечно хмуром лице и манере наотмашь бить кистью по холсту. Одно время я ломала голову в поисках причины ее холодности: может, я была слишком трудным объектом для изображения? Но в конце концов я пришла к выводу, что Энни предпочитала работать молча, оставила попытки ее разговорить и довольствовалась наблюдением за домочадцами.

На первый взгляд семья Гиллеспи казалась вполне благополучной. Однако, присмотревшись внимательнее, я поняла, что далеко не все в семействе было гладко — особенно это касалось Сибил.

Едва ли неожиданно, что главными возмутителями спокойствия в семье были дети. Если после обеда Элспет или Мейбл не приходили на помощь и не забирали девочек, присматривать за ними во время сеансов позирования приходилось нам с Энни. Думаю, Энни с радостью бы отправляла дочерей гулять, как поступали родители всех ребятишек в округе, да и ее собственные. Порой у нее все же иссякало терпение, и она выгоняла девочек на улицу. Стыдно признаться — особенно после дальнейших трагических событий, — но я всегда была ей за это благодарна. Зато Неду не нравилось, когда девочки оставались без присмотра. Он предпочитал, чтобы любая прогулка — в палисадник или в любимый скверик за углом на Квинс-Кресент, где я жила, — проходила в сопровождении матери или другого взрослого. Энни не всегда могла отложить домашнюю работу ради возни с детьми, и желание ее мужа исполнялось редко.