Сочинитель убийств. Авторский сборник

— И вовсе нет, ма.

Она выдернула тонкий волос, который свешивался ему на лоб, и проследовала в ванную.

Бруно выпрыгнул из кресла и заорал, стараясь перекрыть шум душа:

— Ма, деньги заплатить здесь по счету у меня есть!

— Что такое, мой ангел?

Он подошел к двери ванной, повторил и вернулся в кресло, вконец разбитый этими уловками. Ему не хотелось, чтобы мама узнала о междугородных звонках в Меткаф. Не узнает, значит, все складывается прекрасно. Мама не очень возражала против того, что он остается, честно говоря, возражала совсем недостаточно. Что у нее, свидание в поезде с этим козлом Фредом или еще чего? Бруно заставил себя подняться, чувствуя, как в нем нарастает чувство враждебности к Фреду Уайли. Его подмывало заявить маме, что он остается в Санта–Фе ради самого захватывающего события всей его жизни. Да знай она хотя бы малую долю того, о чем идет речь, небось не стала бы лить там, за дверью, воду, не обращая на него никакого внимания. Ему хотелось сказать: «Ма, скоро мы с тобой заживем много лучше, потому что это — первый шаг к устранению Начальника». Внесет ли там Гай свою лепту, очко в свою пользу. Идеальное убийство. Когда–нибудь ему подвернется кто–нибудь другой, кого он пока не знает, и они смогут вступить в определенное соглашение. Бруно уткнулся в грудь подбородком: ему вдруг стало до слез обидно. Ну, как он расскажет маме? Убийство и мама не сочетаются. «Как отвратительно!» — заметит она. Он посмотрел на дверь ванной уязвленным холодным взглядом. До него дошло, что он вообще не сможет никому и никогда об этом рассказать, если не считать Гая. Он снова уселся.

— Соня!

Она хлопнула в ладоши, он вздрогнул, но потом улыбнулся. Тупо, с тоскливым пониманием того, что многое произойдет, прежде чем он снова увидит мамины ноги, он глядел, как мама натягивает чулки. Стройная линия ее ног неизменно приводила его в хорошее настроение, заставляла гордиться. Ни у кого в целом свете, даже у самых молоденьких, не видел он таких красивых ног, как у мамы. Но она вышла замуж за человека, принадлежащего той жизни, от которой она хотела сбежать. Он собирался скоро вернуть ей свободу, но она об этом и не подозревала.

— И не забудь отправить вот это, — произнесла мама.

Бруно вздрогнул: под нос ему сунули две змеиных головки. Эту вешалку для галстука они купили в подарок Начальнику. Она была сделана из сцепленных коровьих рогов, а венчали ее два чучела детенышей гремучей змеи, показывающих друг другу раздвоенные языки поверх зеркала Начальник терпеть не мог вешалок для галстуков, терпеть не мог змей, собак, кошек, птиц. А что он вообще мог терпеть? И эту уродливую вешалку он тоже возненавидит, потому–то Бруно и уговорил маму ее купить. Бруно нежно улыбнулся вешалке. Уговорить маму было нетрудно.

11

Он споткнулся о чертов булыжник, гордо выпрямился и попытался заправить хвост рубашки в брюки. Повезло еще, что вырубился в аллее, а не на улице, а то бы подобрала полиция — и прощай поезд. Он остановился и принялся искать бумажник, искать куда лихорадочней, чем в первый раз, когда боялся, что потерял его. Руки у него так тряслись, что он с трудом разобрал на билете время отправления: 10.20. Часы на улице показывали десять минут девятого. Если сегодня воскресенье. Конечно, воскресенье, раз все индейцы разгуливают в чистых рубашках. Он поглядел, не идет ли навстречу Уилсон, хотя Уилсона он не видел всю субботу и тот вряд ли мог сейчас оказаться на улице. Ему не хотелось, чтобы Уилсон знал о его отъезде из Санта–Фе.

Внезапно перед ним открылась Главная площадь с ее курами, детишками и стариками, по обыкновению жующими pinones[9] на завтрак. Он остановился и пересчитал колонны губернаторского дворца — получится ли досчитать до семнадцати? Получилось. Но все шло к тому, что колонны перестанут быть надежным критерием. В придачу к тяжелому похмелью болело все тело — из–за сна на проклятых булыжниках. Ну зачем он так насосался? — спросил он себя и едва не заплакал. Пил он один, а в одиночестве всегда набирался сильней. Но так ли это? Кому какое дело в конце–то концов? Он вспомнил ослепительную и глубокую мысль, которая посетила его вчера, когда он смотрел по телевизору игру в шафлборд:[10]смотреть на мир надлежит в подпитии. Все на свете и создано для того, чтобы смотреть в подпитии. И уж, безусловно, смотреть не так, как сейчас смотрит он, когда от любого движения глазного яблока раскалывается голова. Накануне вечером он хотел отпраздновать свой последний вечер в Санта–Фе. Сегодня он побывает в Меткафе, так что следует быть в форме. Но есть ли такое похмелье, которое нельзя вылечить парой стаканчиков? Похмелье, решил он, может даже пойти на пользу делу: с похмелья он привык действовать не спеша и осмотрительно. Однако у него до сих пор нет плана действий. Ничего, в поезде будет время подумать.

— Письма есть? — по привычке спросил он портье. Писем не было.

Он торжественно принял ванну и заказал в номер горячий чай и сырое яйцо — приготовил коктейль «устрица прерий»; затем долго простоял перед стенным шкафом, нерешительно прикидывая, что надеть. Остановился он на ржаво–коричневом костюме — в честь Гая. К тому же, облачившись в костюм, он отметил, что тот не бросается в глаза, и мысль, что он, возможно, бессознательно выбрал его еще и по этой причине, доставила удовольствие. Он проглотил «устрицу прерий» и не сблевал; согнул руки — и вдруг почувствовал, что и минуты не выдержит в этом номере с его индейским убранством, идиотскими светильниками из олова и махрящимися обоями. На него снова напала дрожь, он засуетился — поскорее собраться и бежать отсюда. А что, собственно, собирать? Брать ему с собой нечего. Только листок бумаги, на котором записаны все его сведения о Мириам. Он вытащил листок из карманчика в чемодане и засунул во внутренний карман пиджака, ощущая себя при этом настоящим бизнесменом. Затолкал в нагрудный карман белый носовой платок, вышел из номера и запер за собой дверь. Он рассчитывал вернуться вечером на другой день, а то и раньше, если удастся управиться за сегодня и успеть на обратный ночной поезд.

Сегодня!

Ему с трудом в это верилось. Путь к остановке автобуса до Лайми, конечной железнодорожной станции, он проделал пешком. Он ожидал, что будет возбужденным и радостным или, напротив, спокойным и суровым; ни то ни другое. Он внезапно нахмурился, и бледное его лицо с тенями под глазами стало много моложе. Неужели что–то все–таки испортит ему удовольствие? И что именно? Однако что–то неизменно портило ему удовольствие, когда он рассчитывал его получить. На сей раз он этого не допустит. Он заставил себя улыбнуться. Вероятно, похмелье, и только оно, заронило в нем сомнение. Он пошел в бар, купил у знакомого бармена литр виски, наполнил фляжку и попросил в пустую поллитровку налить остаток. Бармен поискал, но не нашел.

В Лайми Бруно вышел на перрон, не имея при себе, за исключением полупустой бутылки в бумажном пакете, ровным счетом ничего, даже оружия. Он еще ничего не спланировал, снова и снова напоминал он самому себе, но долгое планирование необязательно гарантирует удачное убийство. Взять хотя бы…

— Привет, Чарли! Куда это ты?

Уилсон, и с ним большая компания. Бруно заставил себя пойти им навстречу, со скучающей миной покачивая головой. Только что с поезда, решил он. Они выглядели усталыми и измотанными.

— Где пропадал два дня? — спросил он Уилсона.

— В Лас–Вегасе. Не знаю как. Очухался уже там, а то бы тебя пригласил. Знакомься — Джо Помелли, я тебе о нем рассказывал.

— Привет, Джо.

— С чего это ты такой квелый? — осведомился Уилсон, дав ему дружеского тычка.

— А Чарли с похмелья! — взвизгнула одна из девиц; ее визг отозвался в ушах у Бруно раскатом велосипедного звонка.

— Чарли Похмелье, познакомьтесь с Джо Помелли! — заявил Джо, заходясь от смеха.

— Ха–ха, — ответил Бруно, осторожно высвобождая руку, в которую вцепилась девица с гирляндой цветов на шее. — Черт, мне нужно на этот поезд.