Страница 27 из 185
Моганский флаг снова появился на вершине холма. По меньшей мере, солдаты умели не только ходить вдоль городской изгороди. До сих пор удивляюсь, почему крепостной дворовый мальчишка в бегах, у которого не было особенных причин любить родину, глотал слезы гордости и благоговения при виде того, как уверенно действовала моганская гвардия. Белое, голубое и золотое великолепие показалось на вершине холма — эта тряпка безо всякого смысла, за исключением фантазий, вплетенных людьми в ткань. Навстречу ему покатилась зеленая волна, волна людей, которые столь же сильно любили другую тряпку, красно-черную.
Я видел и катскильский флаг, развевавшийся на ветру. Моганская кавалерия ринулась по направлению к нему; лошади тут же попадали, проткнутые копьями. Черный и алый — цвета ночи и огня. Тот флаг был не менее величественным, чем наш, если вообще существует такая вещь, как величие.
Но внизу подо мной царило не величие, а бесчестье и омерзительность паники. Я видел попытку контратаки — один конный галопом проскакал к месту битвы, по пути плашмя ударив лезвием рот, скуливший: «В Скоар!» Только три всадника последовали за ним. Возможно, остальные находились за пределами моей видимости, пытаясь навести порядок в рядах пехоты — людей, шедших в Скоар с целью защищать его, а теперь бегущих в надежде найти укрытие за его стенами. Это было бегство людей, у которых было всего два выхода: либо бежать, либо упасть лицом вниз…
Я вытащил золотой горн. Находясь в сорока футах над ними, я сыграл сигнал, который пела труба в начале боя. Три раза…
Потом взглянул вниз. Никто не заметил меня. Наверное, им показалось, что звук идет от кого-то из своих. Теперь они никуда не бежали. Я протрубил в четвертый раз, теперь спокойнее и размереннее — как будто один из тех, кто не потерял голову, сказал паникерам: «У нас неприятности, парни».
В наступившей тишине с губ какого-то мальчишки-кавалериста сорвались слова:
— Отлично, давайте-ка врежем этим скотам!
И они побежали — но уже в обратном направлении…
В тот день Мога одержала блестящую победу, если вообще существует такая вещь, как победа. Уверен, история называет случившееся тогда победой, поскольку священники, пишущие простые учебники для школы, должны были записать сведения о дурацкой моганско-катскильской войне 317-го, не продлившейся и года. Такова старуха история, жующая свою мешанину истины и предположений, у неверного огня сегодняшнего дня…
Когда я снова взглянул на далекую вершину холма, я увидел, что гвардия все еще отбивается от нападающих. Вокруг знаменосца осталось уже не больше дюжины моганцев. Кольцо защитников редело, но они держались все с той же упрямой отвагой, окруженные темно-зеленой массой. На гребне холма деморализованной кавалерии все же удалось отбить назад небольшой пятачок земли. Тут и там потерявшие всадников скакуны убегали в лес, предоставляя людей их собственной людской изобретательности.
Однако уже вернулась кавалерия первого батальона. Они поднялись на холм; изрыгая страшные проклятия, обрушились на зеленый отряд, окружавший гвардию, и сокрушили его, это оторвавшееся от телеги колесо. Флаг заколебался и двинулся к вершине холма. Затем явились моганские пехотинцы — пришедшие в чувство, энергичные, их паника была теперь побеждена более простым желанием. В своем воображении я слышал, как их мечи со свистом рассекают воздух и с хрустом разрубают плоть — минуту или две я сам дрожал, объятый безумием гордости. Ведь это был успех моего золотого горна.
Я увидел, как мужчина в темно-зеленой форме бежит в лес, преследуемый тремя моганскими солдатами. Один преследователь потерял свою набедренную повязку и большую часть рубашки; расстояние превращало обнаженного воина в букашку — тощую, скачущую, высоко поднимая колени. Копье вонзилось в спину беглецу, и он упал. Обнаженный парень и его товарищи раз за разом тыкали спички-копья в неподвижно лежащее тело… С тех пор мне пришлось сражаться в двух войнах, не запятнав своего имени, — в войне с пиратами в 327-ом и в восстании этого года, когда мы встали на защиту реформ Диона и были вынуждены узнать, что реформы не приносят и не могут принести людям никакой пользы, если только они не проводятся постепенно. И я больше никогда не вынимал свой золотой горн рядом с полем битвы… Теперь все катскильцы обратились в бегство, а флаг Мога во всей своей красе реял на вершине холма. Я не видел красно-черного стяга; должно быть, отступавшие унесли его в лес. Я больше не видел солнечного света. Кавалерийское подразделение первого батальона присоединилось к разбитому, и их командиры начали совещаться под серым небом. Лишь пехотинцы преследовали катскильцев в лесу. Один кавалерийский командир отрывисто махал руками, точно в гневе или оправдываясь. Другой, похоже, даже сидя на испуганно танцующей лошади, умудрился высечь огонь из кремня, чтобы зажечь трубку, поскольку я увидел крошечный призрак серого дыма над его головой.
Вскоре труба позвала пехоту назад — вряд ли солдаты смогли много сделать в лесу, где катскильцы могли перегруппироваться и заставить их пожалеть о погоне, — и моганские батальоны снова пришли в движение. С тех пор, как я увидел того, первого разведчика, прошло не больше двадцати минут. И за это короткое время состоялась стычка, в которую с обеих сторон было вовлечено несколько сотен человек.
Причиной войны стал очень скучный спор о границах, который так или иначе длился уже в течение пяти лет. Насколько я могу понять, государства существуют только из-за границ и ни по какой другой причине; границы же начерчены людьми, более или менее похожими на вас и на меня, и на вашу тетушку Кассандру, и нам нравится думать, что мы знаем вполне достаточно, чтобы не сидеть голым задом в грязи, не поднимать дикобраза за хвост и не отрывать ребенку голову, намереваясь вылечить зубную боль. Это интересная тема; возможно, я сумею представить вам отличное разрешение любого противоречия. После дождичка в четверг. Если, конечно, не просплю… До меня с дороги долетели слова:
— Ты видал, какого катсера я укокошил? Такого высоченного сукина сына с бородой… Ради Авраама, не похоже, чтобы их учили прикрывать свои кишки.
Некоторые голоса были переполнены болью — солдаты несли раненых. Один хотел видеть свою дочь. Ее могли бы привести сюда, считал он, здесь ведь безопасно, никаких вонючих солдат вокруг. Ей девять, и она могла бы надеть коричневый комбинезон, который ей сшила ма… Потом этот голос затих, но послышался другой:
— У меня болит голова.
Раз за разом, ослабевая, заглушаемый шарканьем множества ног, бряцаньем оружия, другими голосами, он повторял:
— У меня болит голова, у меня болит голова…
Они ушли, и утро стало столь же мирным, каким было прежде. Если только на свете вообще есть такая вещь, как мир…
Я не слышал за собой лая собак; теперь я освободился от этого и многих других страхов. Скоро в Скоаре будут праздновать приход славной армии, и всем станет плевать на сбежавшего дворового мальчишку. Соберутся толпы, разведут костры, дети будут танцевать голышом и визжать, в церквях зазвучат благодарственные гимны, таверны и бордели будут готовиться к долгой ночной работе, полицейским тоже придется потрудиться, разнимая ссорящихся и утихомиривая пьяниц и шарлатанов, которые выскочат из своих нор при первом же запахе всеобщего возбуждения, и ораторы поспешат из своих стойл… сами знаете, как это бывает. Найдутся и вожжи с кнутом — на тот случай, если оратор начнет мямлить при исполнении радостной задачи вбивания архиважной чепухи в мозги общественности…
Я оглядел окрестности, желая, чтобы пошел дождь и облегчил духоту. На сцене уже появились вороны; они будут цинично разглядывать все происходящее с близкого расстояния. К ним не замедлят присоединиться крысы, дикие собаки и желтые муравьи-трупоеды.
Солдат, которому давно следовало умереть, поднял и уронил Руку поверх глаз. Это движение, бывшее для меня не более заметным, чем шевеление мушиной ноги, заставило убраться прочь ворону. От руки разлетелся сноп искр, когда солнечный луч коснулся кольца или браслета. Солдат смахивал на спящего, прикрывающегося рукой, чтобы удержать сон.