Страница 26 из 185
Даже издалека человека трудно спутать с любым другим живым существом. В Пенне, с Бродягами, я видел вислоухих обезьян, которых там называют шимпами, шимпанзе из Былого Времени. Я всегда мог отличить любую из них от человека, если не был пьян. Человек, которого я увидел на красной дороге, был слишком далеко, чтобы я мог быть уверенным в чем-нибудь, кроме его принадлежности к человеческому роду — разве не узнаешь эту надменную, но изящную позу, при помощи которой даже дурак может с намеком на великолепие противостоять молнии?.. А помимо этого, присутствовали в позе еще и настороженность вкупе с внимательным, профессиональным спокойствием.
10
Этот человек, ясно вырисовывающийся на фоне неба, рассматривал дорогу. Пока он стоял на месте, шум затих. Затем крошечная ручка вытянулась вверх и вперед. Люди, должно быть, с древних времен использовали этот сигнал, когда у них имелись веские причины не кричать во все горло: «Идите сюда!» Странный звук тут же возобновился.
Появилось еще несколько таких же, как первый, людей, шагающих широкими шагами, привыкших к длительным путешествиям, в коричневых набедренных повязках и красно-коричневых рубахах. Первые разведчики. Звук усилился, когда показался первый всадник.
Топот ног множества людей и лошадей… Услышав однажды этот гул, как произошло со мной в то утро, вы уже никогда не спутаете его ни с чем другим — не важно, маршируют ли люди в едином ритме или же идут не в ногу. Эти двигались не в ногу. Они шли, чтобы защитить город. Через некоторое время я увидел группку людей без копий, окруживших яркое великолепие белого, голубого и золотого — флаг нашей Мога.
Авангарду понадобится не слишком много времени, чтобы достичь этой, ближней ко мне, части дороги. Я спрятался за стволом и стал ждать. Они были хороши — передвижение выдавал лишь легкий хруст гравия. Затем послышалось бормотание и цокот копыт. Я рискнул выглянуть из-за ствола, когда кавалерия проходила мимо: они никогда не утруждались наблюдением за окрестностями, оставляя эту задачу разведчикам. Тридцать шесть всадников — полностью укомплектованное подразделение, по случайности я знал это.
Кони были западной моганской породы, большей частью черные или чалые, и лишь немного пегих — точно превратившийся в живую плоть солнечный свет, — все выведенные для изящества и славы; возможно, самые красивые дети моей родины… Бершар тоже славится лошадьми, но там распространен горный вид, невзрачные и надежные, тогда как эти тонконогие красавцы не могли похвастаться этим бесценным качеством.
Всадники были прилизанными молодыми аристократами. Владея такими лошадьми и упряжью, они считают, что оказывают армии неоценимую услугу. Да, внешне они представляют собой величественную картину. Но эти красавчики и представить себе не могут, что можно ездить на каких-нибудь других лошадях, кроме прекрасной западномоганской породы… Черт, да я бы скорее послал в бой девчонок! На этих нельзя положиться, они не выстоят, а если всадник теряет контроль над лошадью хотя бы на миг, животные тут же становятся дикими, точно ветер.
Для большинства кавалеристов это, наверное, была первая война — так юны оказались эти мальчишки. С пехотой дело обстояло по-иному — немолодые лица, изборожденные шрамами; типы определенно из категории тяжелых случаев, привыкшие к отвратительной еде и владычеству бычьего хлыста. Некоторые явно были болванами, другие выглядели хитрецами — частью бывшие рабы, частью мелкие преступники, которым пришлось выбирать между рабством и службой в пехоте. Вся дисциплина, о которой они имели понятие, была вбита в них снаружи; это были люди, предназначенные для омерзительных заданий и бесславной смерти. За исключением убийств и изнасилований, совершенных ими в силу своих профессий, в их жизни не было других удовольствий, кроме игры в карты, пьянства, дешевого маравана, воровства и того короткого наслаждения, которое можно получить от пятидесятицентовых проституток или услужливого мальчишки-барабанщика. Я думаю, что в некотором роде они приветствовали войну и, таким образом, были добрыми патриотами. Я сказал бы также, что набор в пехоту подобного отребья был еще одной ошибкой властей Мога — ошибкой, которую не повторил Катскил. С армией из людей, способных мыслить по-человечески, наверное, труднее справляться, но зато она выигрывает войны — насколько армии вообще способны их выигрывать.
На холме появилось еще одно конное подразделение. Значит, приблизился второй батальон. Батальон — это три пехотных роты каждая в полторы сотни ног, плюс конное подразделение из тридцати шести всадников, моганский полк состоит из четырех таких батальонов. Как оказалось, по дороге двигались лишь два батальона — либо Эмия не так услышала, либо какая-то шишка в Mora-Сити решила, что, поскольку Скоар — лишь мелкий городишка с двенадцатифутовой стеной-частоколом, то и не к чему разоряться больше чем на половину полка!..
Я смотрел, как проходят пехотинцы. Некоторые шагали с опущенными головами — усталые, вспотевшие, скучающие. Оскаленные рожи, двое из каждых троих — рябые. Время от времени они раскрывали рты, чтобы выплюнуть жижу от десятицентового жевательного табака. Порыв ветра донес до меня их вонь, еще более неприятную, чем их внешний вид. Та еще армия… И вот от нее, говорили люди, зависела наша безопасность. Ведь нам, говорили люди, угрожает Катскильский Террор. И если представить, что любая нация — личность, то личность Катскила была железнобрюхой, честолюбивой, безжалостной. Разумеется, это — всего-навсего политический образ, который есть не более чем иллюзия: сами катскильцы были, есть и будут жестокими и нежными, мудрыми и глупыми — короче, обыкновенными, как и люди любой другой нации.
Мне кажется, тот простой факт, что их территория с трех сторон окружает Святой Город Набер, склонил эту нацию (точнее ту самую политическую иллюзию, имитирующую реальность) к определенной ханжеской заносчивости, которую Церковь вполне могла неофициально оплакивать, но не стала бы открыто порицать. Церковные решения были прокатскильскими (в разумных пределах) уже так долго, что никто и не ожидал ничего другого…
Моганские пехотинцы шагали под моим дубом, сонные, безмозглые, измученные лица.
И тут на холме заревела труба.
Тучи стрел с обеих сторон дороги врезались в наше войско, точно лезвия ножниц. Всадники мигом спешились, лошади разом обезумели и помчались куда глаза глядят. До меня не доносилось ни звука, кроме дьявольского вопля трубы.
Катскильский батальон, сидевший в засаде, позволил пройти половине нашей колонны, а затем врезался прямо в середину. Моганские фланговые разведчики, должно быть, попросту обошли край леса; возможно, какой-то идиот решил, что лес чересчур густой, чтобы в нем могла прятаться вражеская армия. И теперь, когда ловушка сработала, моганцы, повернувшие назад, чтобы прийти на помощь своим товарищам — если бы, конечно, такие нашлись, — должны были бы взбираться на холм, и порывистый усиливающийся северо-восточный ветер дул бы им в лицо. Вопль трубы эхом отдавался в моей голове — три коротких ноты и одна длинная. Я знал, что это должен быть призыв к возвращению авангарда первого батальона, проходившего сейчас под моим деревом. Труба остановила их. Я видел пустые лица шокированных пехотинцев. Кто-то заскулил: «В Скоар… В Скоар…» Начался шум, быстро превратился в громкую брань, а потом сквозь брань прорезался взбешенный молодой голос: «Назад, сукины дети! Шевелитесь, чертовы болваны! Вы слышали, что я сказал? Давайте, давайте, сукины дети, шевелитесь!»
А сзади… что их ждало сзади? Там, под темнеющим небом, из леса высыпали люди в зеленом и принялись убивать людей в коричневом. Тогда в первый раз я услышал боевой клич кат-скильцев. А наш второй батальон все так же поднимался на вершину холма — походным строем, горделивыми шагами…
И все же там было не слишком много солдат в зеленой форме. За первой волной из леса не выкатилась следующая; некоторые уже пали — оказывается, моганская толпа умела воевать. Продолжения обстрела также не последовало. Зажатые в узкой кишке дороги, обе стороны вынуждены были вести ближний бой — страшную в своей смертоносности работу. Я не знаю, сколько коричневых фигур полегло наземь, смешавшись с одетыми в зеленое трупами. Коричневое и красно-коричневое с такого расстояния смешивалось в одну кровавую жижу.